Все дальнейшие действия Халандовского в этот день были выверены и безошибочны. Будто всю жизнь ему приходилось быть провокатором, будто не впервой ему сажать людей влиятельных и всемогущих. Он не стал бриться в это утро, отчего лицо его и без того пухловатое, стало еще более несчастным, а выражение лица приобрело какую-то убогость и бесконечную покорность. В шкафу из-под старой обуви он выдернул лежалые штаны неопределенного цвета, надел растянутый и штопанный свитер, а поверх него плащ, темный, в устойчивых от долгого висения плащ, еще, кажется, прорезиновый. Когда он надевал этот плащ или снимал, он скрипел и скрежетал, а иногда из его складок доносился даже слабый грохот. И шляпа. Халандовский надел шляпу, чего не делал никогда; От долгого хранения у шляпы, подаренной кем-то бестолковым и насмешливым, широкие поля новело, сверху она была сдавлена и напоминала нечищенный сапог с пропыленными складками. Но помяв ее, потрепав, сунув несколько раз в глубину шляпы кулак, Халандовский все-таки вернул ей вид хотя бы отдаленно напоминающий головной убор.
Когда он подошел к зеркалу, из глубины зазеркалья па него взглянул человек, которого можно было заподозрить в чем угодно, но только не в лукавстве. Это было какое-то печальное существо, покорное, и даже, откровенно говоря, глуповатое. Именно к этому Халандовский и стремился. В карман плаща, вызвав несильный грохот, он сунул пачку с пятью миллионами рублей, прощальным взглядом окинул свое неприбранное жилище, тяжко вздохнул и вышел на площадку. Спустившись вниз, Халандовский поднял воротник и ступил на мокрую, усыпанную бледными листьями тропу, ведущую к трамвайной остановке.
Халандовский вышел раньше, чем требовалось, но не было сил уже находиться дома, бродить из угла в угол и все время натыкаться в зеркале на неприятного типа с загнанным взглядом подлеца и провокатора. Незамеченный и неузнанный, он несколько раз прошел мимо своего гастронома, и по противоположной стороне улицы прошелся, и возле самого входа. Шагал прощаясь, молясь, и надеясь все-таки вернуться.
В двери входили первые покупатели и Халандовский, глядя на них, неожиданно растрогался, ощутив к этим бойким старушкам, молодым женщинам, парням нечто вроде признательности и благодарности. Да, несмотря на смертельную опасность, которая нависла над ним, над директором этого магазина, а они наверняка об этой опасности знали, они все-таки пришли, оставаясь верными ему, и поддерживали его одним только своим присутствием в торговом зале. Старушки медленно проходили перед застекленными дороговатыми витринами, и лица их были значительны и скорбны, будто проходили в мавзолее мимо желтоватого ссохшегося трупика.
Халандовский и в прокуратуру пришел раньше времени. Хотелось осмотреться, привыкнуть, освоиться с тем местом, где вскоре должны были начаться события. Он сел в угол, смешавшись с толпой жалобщиков, просителей, истцов и ответчиков. Намокшую свою шляпу, с которой время от времени падали на пол тяжелые капли влаги, он снял, несколько раз встряхнул ее и сунул под мышку. Вся одежда, которая была на Халандовскому, заставляла его как бы съежиться, сжаться, ссутулиться, и он сидел в самом углу, посверкивая из темноты большими, выпуклыми, бесконечно печальными глазами Несколько раз по своим делам прошел по коридору Пафнутьев, встретился с Халандовским глазами, но, видимо, не узнал, потому что не остановился и приветствовать его не стал. И Халандовский тоже никак не проявил себя. Если Павел Николаевич проходит мимо и ничего не говорит, значит, ничего не отменяется, все остается в силе и его истязания продолжаются.
Через некоторое время Халандовский заметил среди посетителей прокуратуры подмокшего человека, который приходил сегодня утром к нему метить деньги и пересыпать их порошком. Заметил Халандовский — то, что тот был не один, с кем-то перемигнулся, с кем-то словечком перебросился. Вид его был настолько невыразительный, что Халандовскому каждый раз приходилось делать над собой усилие, чтобы его узнать, увидеть, выделить среди других посетителей. Наверно, это неплохое качество, уметь вот так растворяться в толпе, подумал он. — Значит, кольцо вокруг Анцыферова сжималось, значит, скоро тебе, Аркаша, выходить на сцену.
Показался в конце коридора Анцыферов — легкий, стремительный, нарядный. Он на ходу кому-то махнул рукой, кому-то улыбнулся, бросил ободряющее слово и жалобщики расступились перед ним, склоняя головы покорно и даже с каким-то благоговением. Сердце Халандовского при приближении прокурора дрогнуло, ударило несколько раз мягко и тяжело. Он приподнялся, но неловко, не до конца, оставаясь в полусогнутом состоянии и при этом стараясь поймать неуловимый взгляд Анцыферова — тот ни на кого не смотрел, хотя, кажется, всех видел, улыбался в пространство рассеянно и озабоченно.
— Я к вам, Леонард Леонидович, — пробормотал Халандовский из темноты своего преступного угла.
— Вы? — Анцыферов остановился на секунду, узнал директора гастронома, узнал все-таки. Вскинул удивленно брови, осматривая Халандовского с головы до ног.
— Что у вас?
— Хотел вот зайти...
— Ко мне? — спросил Анцыферов, удаляясь.
— Да, ведь мы договаривались...
— С вами? — Анцыферов остановился, подумал, обернулся. — Минут через пятнадцать. Вас пригласят, — и скрылся за дверью, обитой клеенкой, под которую напихали чего-то мягкого.
Халандовский опустился на свое еще не остывшее место с чувством облегчения. Сердце его колотилось, на лбу выступил пот. Он был даже счастлив оттого, что Анцыферов не сразу потащил его в кабинет, а дал передышку. Халандовский нашел взглядом своего утреннего гостя, тот подмигнул ему, — все, дескать, в порядке. Он все слышал. Халандовский поднялся и направился за угол, к туалетам. Утренний гость шел следом.
— У вас все в порядке? — спросил он мимоходом, ковыряясь в ширинке.
— Вроде... А у вас?
— И у нас. Вы напрасно так волнуетесь... На расстоянии видно. Это настораживает. Знаете, для него это такие будни, такие будни... Уже сегодня несколько человек проделали то, что вы только собираетесь.
— Не может быть! — удивился Халандовский.
— Уверяю вас, — человек звонко застегнул молнию ширинки и первым вышел из туалета.