— Может быть, — Пафнутьев не стал спорить.
— Я, Паша, не очень силен в твоем деле, не знаю, какие преступления совершаются с отпечатками пальцев, какие — без, где собака может унюхать, а где ее возможности ограничены... Но я твердо знаю другое — нет преступлений, которые не оставили бы финансовых следов. За любым, даже за самым пошлым и вульгарным бытовым убийством неизбежно тянется какой-то денежный след. Кто-то накануне послал перевод или его получил, кто-то взял в долг, а кто-то вдруг все долги роздал, кто-то купил, кто-то продал... Денежные следы любой деятельности обязательно остаются, а уж следы преступления... Если совершить, налет, следы обнаружатся. Я берусь эти документы изучить и доложить тебе об истинном состоянии дел господина Байрамова.
— Ты становишься рисковым человеком, Аркаша.
— Я всегда им был. Только притворялся... Слабым, поганым, убогим... Так было принято. Такова была общественная мораль. Да, Паша, да. Безнравственно было заявить о себе что-то достойное, безнравственно было вообще заявить о себе. И люди притворялись худшими, чтоб только, не дай Бог, их не заподозрили в преступном самоуважении, в низменном желании купить себе новые штаны или приобрести квартирку попросторнее, чтоб не питаться в прачечной, чтоб не читать газету в туалете и не общаться с женой в детской комнате... Ладно, Паша, — Халандовский поднял стопку, посмотрел на нее с хмельной пристальностью, словно хотел на поверхности водки увидеть последствия бандитского налета на берлогу Байрамова. — Выпьем с Богом... Есть закуска, есть прекрасный и надежный собутыльник Халандовский...
— Думаешь, будет добыча?
— Не сомневайся, Паша. Добыча будет. Не столь уж он и хитер. Опасен — да. Но хитер... Не столь, Паша, как некоторые твои приятели, не столь! — и Халандовский, ткнувшись своей стопкой в стопку Пафнутьева, подмигнув ему черным лукавым глазом, выпил.
И поставил пустую бутылку куда-то за спину, где было у него местечко, в котором пустые бутылки сами по себе заменялись на полные.
Невродов сдержал слово — следствие по делу бывшего городского прокурора Анцыферова было проведено в самые сжатые сроки и тут же назначил суд. Это уголовное дело не было слишком сложным, поскольку факт получения взятки был установлен и доказан, никто из участников разоблачения Анцыферова от своих показаний не отрекся, а немногие свидетели были тверды и неумолимы.
Наверно, и сам Леонард Леонидович не успел в полной мере привыкнуть к своему новому положению. Жизнь его менялась настолько быстро и необратимо, что единственное чувство, которое им владело все эти дни — ужас происходящего и какая-то ошарашенность, он даже не вполне понимал происходящее.
На суд он пришел бледный, похудевший, какой-то нервно-пугливый. Оглядывался на каждое слово, произнесенное в зале, на шорох и скрип стула, вздрагивал от хлопка двери. Народу было немного, суд состоялся без посторонних, без любопытных и единственно, кого допустили от всей журналистской братии, это главного редактора Цыкина. Он сидел в сторонке, за спинами и, кажется, был занят только тем, что убеждал себя в том, что все это ему не снится. Когда суд уже начался, пришел опоздавший Фырнин. Он вежливо поздоровался с судьей, поклонился прокурору, дружески кивнул и Анцыферову. Тот узнал Фырцина, слабо улыбнулся, чуть заменю шевелил руками, словно хотел развести их в стороны, да не решился. И жест его означал примерно следующее: «Вот так-то, брат, вот так-то...».
Собственно, можно сказать, что и суда-то настоящего не было, поскольку судья, не счел нужным заслушивать всех немногочисленных свидетелей, а искать истину, ковыряться в показаниях тоже не было никакой необходимости. Все происходило быстро, немногословно и скорбно, будто хоронили важного человека, которого все недолюбливали и петому испытывали чувство облегчения.
Папка уголовного дела была явно тощеватой. Заявление Халандовского, акт об изъятии пяти миллионов рублей, протокол допроса обвиняемого, несколько включений экспертиз — о меченных деньгах, о светящихся пятнах на ладошках Анцыферова, об уголовном деле против Халандовского, которое было признано искусственно раздутым.
Председательствовала на суде пожилая взвинченная женщина, полная, в тесном платье в цветочек, с тонкими, ярко накрашенными губами, едва ли не в каждом слове произнесенном кем-либо, она чувствовала не то угрозу себе, не то скрытое оскорбление и тут же вскидывалась, пронзительным голосом делала замечание, грозила лишить слова. Ее пригласили из соседней области, где она слыла жесткой и непугливой, пригласили для пущей объективности, поскольку все судьи города были хорошо знакомы с Анцыферовым и судить его объективно, естественно, не могли. Более того, они отказались судить, полагая, что все происшедшее — не конец карьеры Анцыферова, а всего лишь досадная заминка, небольшая остановка в пути.
— Подсудимый, вы признаете свою вину в получении взятки? — тонким голосом спросила завитая, крашенная судья, не глядя на Анцыферова — она продолжала копаться в уголовном деле, выискивая там что-то чрезвычайно важное для следующего вопроса.
— Что? — вздрогнул Анцыферов.
— Вам задан вопрос... Признаете ли вы себя виновным в получении взятки от присутствующего здесь...
— Нет! — вскрикнул Анцыферов. — И вам не удасться,...
— Делаю вам замечание, подсудимый. Вы ведете себя недопустимо пренебрежительно к суду. Вы что, первый раз на скамье подсудимых? Пора привыкать, — улыбнулась судья, показав красноватые, выкрашенные помадой зубы. — Здесь не принято перебивать судью, когда задается вопрос, — посерьезнела она. — Вам понятно то, что я сказала?
— Да, понятно, — Анцыферов опустил голову.
— В таком случае, повторяю вопрос... Признаете ли вы свою вину в злоупотреблении служебным положением, бывшем служебном положении, — снова улыбнулась судья, — выразившемся в получении взятки за обещание закрыть уголовное дело, возбужденное против господина Халандовского?
— Нет, не признаю! Это называется провокация!
— Я у вас не спрашиваю, как это называется. Когда мне придет в голову такая блажь — спрошу. А пока сама знаю и помню. Это называется взяточничество. Или, как выразилась центральная газета в заметке о ваших деяниях.., коррупция.