— Если победа — это моя победа, если поражение...
— Заметано, — Пафнутьев спрятал в карман ордер.
— Один совет, если не возражаешь?
— Давайте.
— Осторожнее. У него ребята отчаянные. Пойдут на вес.
— Быстрота и натиск, — ответил Пафнутьев, поднимаясь.
— Ну-ну. — поднялся и Невродов. — Постой... Тебе ведь нужны люди?
— За тем и приходил.
— Что ж молчишь?
— Робею, — Пафнутьев беспомощно развел руками.
— Когда понадобятся?
— Не скажу.
— Не понял? — насторожился Невродов.
— Победа ваша, поражение мое. А не решения принимать и сроки назначать.
Много раз Пафнутьева выручала полнейшая, вызывающая откровенность. В самый неожиданный момент, когда все пытались друг друга перехитрить, скрывая замыслы и помыслы, он вдруг признавался в нотах, в которых люди сами себе не признаются. И этот его ход ломал сложившееся положение, поговорив, что не верили люди в откровенность и принимали его слова за еще более хитрый ход. Пафнутьев знал — откровенность сильное оружие, которое действует безотказно в схватке с суровым начальством, бестолковым подчиненным, любимой женщиной. Как-то Таня спросила его, почему он к ней все-таки ходит, хотя и не слишком часто.
— Другие прогоняют, — ответил Пафнутьев. Таня рассмеялась, он тоже усмехнулся, напряжение было снято, но оба знали, что шуткой тут и не пахло, он ответил чистую правду.
О, как часто мы принимаем за шутки самые сокровенные, заветные слова ближнего. И ведь знаем, прекрасно знаем, что не шутка это, что о наболевшем разговор, что это крик о помощи, если уж на то пошло... А мы весело смеемся, похлопываем по плечу, дескать, молодец! И сбегаем, пряча глаза, и машем прощально рукой, дескать, рад был повидать. Потому что если отнестись к его словам как они того заслуживают, как мы их поняли, ведь поняли все-таки, то придется выслушать еще много чего, придется принять участие в бедах этого человека, в его болях, в его спасении. А на это у нас нет ни сил, ни времени. Да и желания, если откровенно, тоже нет. Своих бед хватает, свои бы печали разгрести, самого бы себя понять и утешить. Какое участие, какое спасение... Господи, на новогоднюю открытку не хватает сил и духа.
Невродов некоторое время сидел молча, набычившись, исподлобья глядя на Пафнутьева и, наконец, опустил глаза и этим как бы смирился.
— Ладно... Понял. Может, ты и прав. Когда надумаешь, позвони. Моему заму. Ты с ним уже работал. Я его предупрежу. Люди будут наизготовке. Много не дам, но парочку, тройку...
— Вполне достаточно! Спасибо, Валерий Александрович.
— Полчаса дашь им на сборы?
— Полчаса? Дам.
— И то ладно, — просипел Невродов; — И это...
Будь осторожен... Впереди война в городских подворотнях. Иди! — Невродов в прощальном жесте поднял руку.
— До скорой встречи! — с подъемом произнес Пафнутьев, но дались ему эти слова. Из последних сил попрощался.
Вся Россия, все ее разношерстное народонаселение носится с сумками, чемоданами, авоськами и рюкзаками — вдруг чего-то удасться купить подешевле, вдруг повезет выменять, украсть, обдурить. То ли мешок картошки подвернется, который пьяница выволок из собственного подвала и отдает за бутылку водки, то ли моторчик с завода, то ли пачку пельменей через забор мясокомбината, то ли кусок сала у хохлушки.
А еще многотысячные челноки с безразмерными полосатыми сумками шастали по всему белому свету — в Польшу и Китай, в Арабские Эмираты и в непонятную страну Таиланд, известную маленькими, издалека кажущимися прекрасными и очень недорогими женщинами, которые даже наших мешковатых соотечественников, говорят, готовы приголубить, не замечая их сексуальной пугливости. Маленькие, как детишки, таиландки соглашались не замечать их шахтерских, металлургических, шоферских ухваток, не очень-то ценимых в международных борделях на берегах теплых морей и океанов. Они щебетали птичьими своими голосами, улыбались, струились темными своими тельцами и работали, работали, работали...
Но речь не об этом, речь о польских полосатых сумках, которые в сложенном состоянии помещаются в карман, а в наполненном вмещают неимоверное количество китайских пуховиков, населенных китайскими же косоглазыми блохами, польских и турецких одноразовых свитеров, пересохших и непригодных к употреблению немецких конфет, прочего хлама. Кто-то изловчился даже запихнуть среди этого барахла особенно полюбившуюся таиландку. И ничего, довез, ни одна таможня не обнаружила.
Таскают все это тряпье с международных свалок потные российские мужики, неизбалованные российские бабы, наслаждаясь свободой рыночных отношений...
Ну, да ладно, речь не об этом, речь о польских полосатых сумках, с которыми новые русские осваивают околосолнечное пространство. С такой вот сумкой, но не самого большого, конечно, размера, шел Пафнутьев на операцию — брать берлогу Байрамова на девятнадцатом этаже гостиницы «Интурист», где тот снимал целый этаж. Самого Байрамова в гостинице в данный момент не было — он проводил на телевидении гуманитарную акцию под названием «Коммерсанты — калекам». Из очередной поездки в Германию Байрамов привез никелированную инвалидную коляску и намеревался на глазах у всего города вручить ее какому-то особо выдающемуся инвалиду. Город захлебнулся от восторга и умиления, тогда Байрамов собственноручно выкатил сверкающее сооружение из-за кулис, подтолкнул к человеку, сидевшему на низенькой табуретке с приделанными шарикоподшипниками — на таких колясках разъезжали по стране безногие инвалиды сразу после войны. Оказывается, они до сих пор разъезжали на этих безногих табуретках с шарикоподшипниками по углам. Но вот появился Байрамов и привез нечто совершенно невообразимое. Пафнутьев вышел на операцию в тот момент, когда на экране телевизора Байрамов с широкой золотозубой улыбкой лобызал ошалевшего от счастья калеку.
— Пора, — сказал Пафнутьев и вместе с Андреем вышел в осеннюю дождливую ночь.
Конечно, затея Пафнутьева выглядела безнравственно, потому что шел он не только против коммерсанта, но и против общее! венного мнения, которое свято относилось к памяти героев войны. Но, погрустив и поколебавшись, Пафнутьев отменять операцию не стал.
Стемнело и в свете уличных фонарей было видно, как сверху сыпется мелкий дождь. Улицы были пусты — все сидели у телевизоров и слушали рассказ Байрамова о том, сколько мужества ему пришлось проявить, когда он тащил эту злополучную коляску через три границы, через три государства, тащил, не жалея ни сил, ни денег. Но пустота на улицах облегчала задачу Пафнутьеву. Он знал, когда передача начнется, знал, когда закончится, знал что в конце опять слово будет предоставлено Байрамову. Значит, и он, и вся его охрана будет на телецентре.