Но мясо оказалось вполне приличным, водка, которую он заказал, — тоже вроде ничего, и он просидел в забегаловке не меньше двух часов. Никто его не тревожил, не поторапливал, зал был почти пуст. В углу шушукалась парочка, видимо, из своих. Сначала они сидели напротив друг друга, потом сели рядом, совсем рядом, и Скурыгин отвернулся — и это было знакомо.
Потом в ресторан заглянули два милиционера. Не глядя по сторонам, прошли к стойке, посмеялись с барменом и, выпив граммов по сто пятьдесят водки, так же молча, деловито вышли. Скурыгин их не интересовал, более того, он понял — милиционеры подчеркнуто не смотрели на посетителей, давая понять, что здесь они не нарушат ничей покой, здесь территория для них как бы неприкосновенная.
И это было знакомо.
По телевизору, установленному в зале, Скурыгин посмотрел последние известия, дождался уголовной хроники, еще раз полюбовался собственным портретом. Снимок был старый, вырезанный из общей фотографии, и узнать его по этому снимку было невозможно. Снова выступил Шаланда и, величественно возвышаясь над низковатым студийным столом, рассказал, что дело, в общем-то, закончено, неясностей у следствия нет, что остались лишь некоторые шероховатости.
Скурыгин кивнул с кривоватой ухмылкой — он понял, что под шероховатостью начальник милиции имел в виду его, Эдуарда Игоревича Скурыгина.
Он посмотрел на часы — половина десятого. Пора было отправляться на встречу. Видимо, его бывшие соратники уже собрались, уже обменялись мнениями, и он скорее всего столкнется с единой точкой зрения.
— Ничего, ребята, ничего... Поговорим.
Расплатившись, Скурыгин оделся и вышел на улицу. За его спиной остался полутемный ресторан, который, как ни странно, к этому времени оказался почти полным. Здесь была своя публика, свои клиенты.
Ночной весенний воздух оказался на удивление свежим, тонкий ледок похрустывал под ногами, в подмерзшем асфальте отражались уличные фонари, огни проносящихся машин. Текла обычная городская жизнь, и никого, ни единого человека, не интересовало состояние Скурыгина.
Он остановил частника, подъехал к месту встречи, вылез из машины за два квартала — дальше решил идти пешком. Непривычное чувство опасливости вдруг охватило его, и он невольно стал предполагать разную чушь — что за ним следовала машина, в которой затаились милиционеры, заходившие в ресторан, что они и заходили туда, чтобы убедиться, что он никуда не делся, не спрятался, не исчез...
Войдя во двор соседнего дома, Скурыгин прошел в кустарник, нашел детскую площадку и, присев там на низенькую скамейку, не торопясь выкурил сигарету. Усталость прошла, он чувствовал себя хорошо, был готов к схватке, был готов рассказать все, что с ним произошло за последние месяцы. Это будет правда, чистая правда, ничего, кроме правды, а она, как известно, обладает скрытой убедительностью. Самые прожженные дельцы и ханыги всегда чувствуют — это правда. А кроме того, ее всегда можно проверить и подтвердить.
— Пора, — сказал себе Скурыгин и, поднявшись, прямо через кустарник направился к нужному дому. На улицу он так и не вышел, решил пройти дворами, тем более что они шли цепочкой, и он мог время от времени исчезать из поля зрения тех невидимых преследователей, которые, возможно, шли за ним по пятам.
Окна Игоревой квартиры были темными.
— Конспираторы! — усмехнулся он и, не задерживаясь, направился к подъезду.
Скурыгин немного опаздывал, но это было допустимо. В конце концов, он находится на особом положении, его ищет милиция, причем ищет не как преступника, а как свидетеля, который нарушил какие-то там предписания и покинул место, где ему велели находиться. Осточертел ему объячевский дом вместе с каминным залом, круглой башней, винтовой лестницей, с подвалом, виски — с какими-то отвратными людьми, которые имели странную особенность время от времени умирать по разным причинам...
— Эдик! — окликнул его кто-то из кустарника. — Старик, это ты? — голос был знакомый, радостный, и Скурыгин остановился. И в тот самый момент, когда он шагнул навстречу появившемуся из кустов человеку, раздался выстрел. Скурыгин почувствовал сильный, болезненный удар в грудь. Боль была настолько сильной, что идти он уже не мог и, сделав несколько шагов, упал на подмерзший асфальт. Попытался было встать, уйти в кусты, в укрытие, но не мог, ноги лишь скользили по крошащемуся льду, руки подгибались.
А человек, который был в кустах, подошел ближе, некоторое время смотрел на его попытки подняться, потом приложил пистолет к голове, как раз между ухом и виском.
И нажал курок.
Это был контрольный выстрел в голову.
Больше Скурыгин не пытался подняться.
Человек в темной кожаной куртке снова вошел в кусты и исчез, растворился. Секунд через пятнадцать-двадцать раздался шум мотора, вспыхнул свет фар и со двора выехала неприметная темная машина с неразличимым номером. Может, это был «жигуленок», не исключено, что «Фольксваген» или какая-нибудь японская малолитражка. Выехала, свернула направо и растворилась в ночных улицах, наполненных теплым, уже весенним ветром.
Пафнутьев уезжал из объяческого замка, когда стемнело и какая-то надкушенная луна висела над темной кромкой леса. На переднем сиденье рядом с водителем сидела Света в дубленке с откинутым капюшоном, сзади, между Пафнутьевым и Худолеем, тяжело громоздился Вохмянин в наручниках. В доме оставались двое — Екатерина и Вьюев. Когда машина отъехала от дома и Пафнутьев оглянулся, он увидел в светлых окнах два контура — мужской и женский. После всех смертей, после того напряжения, которое царило здесь почти неделю, в доме установилась стылая тишина. Вьюев собирал свои пожитки, намереваясь наутро выехать в город. Вохмянина, как и хотела, оставалась в доме хозяйкой. Единственной. Однако это, похоже, нисколько ее не огорчало. Со всеми людьми, которые здесь были, она расставалась без сожаления. Каждому протянула красивую полную руку, улыбнулась, вполне искренне улыбнулась, поскольку все эти отъезды ее радовали.
— Еще увидимся, — сказал на прощание Пафнутьев.
— Нисколько в этом не сомневаюсь. Только свистните, Павел Николаевич. Я тут же окажусь в вашем кабинете.
— Свистеть не буду, но машину пришлю.