— Как я тебя понимаю, как я тебя понимаю, Паша! — хохотнул Шаланда в трубку, и этот его короткий, уверенный смешок не понравился Пафнутьеву. Какой-то второй смысл прозвучал в этом смехе, смысл, который затрагивал Пафнутьева уже не по должности, как бы лично цеплял. — Извини, если что не так, — спохватился Шаланда. — Я чувствую, огорчили тебя мои находки?
— Находки — ладно, нашел и нашел, подумаешь...
— Паша, я ведь с некоторыми соседками поговорил, они толпились там у подъезда, когда я подъезжал... Так вот, у этой Юшковой, оказывается, хахаль был довольно интересный, она соседкам хвалилась своим хахалем. И работал он чуть ли не в прокуратуре, во всяком случае, Юшковой представлялся прокурорским работником, представляешь?
— Кошмар какой-то, — вяло откликнулся Пафнутьев.
— Они описали мне его... Невзрачный такой мужичонка, в вязаной шапочке, вечно с сумкой на «молнии»... Цветочки Юшковой приносил, представляешь?
— Надо же...
— А ведь его нетрудно вычислить, если он, конечно, в самом деле в твоей конторе работает.
— Уже вычислил.
— И кто же это? Ты его знаешь?
— И ты тоже.
— Я теряюсь в догадках, Паша!
— Не надо теряться, Жора, в догадках, и вообще в жизни теряться не надо. Фамилия человека с цветочками — Худолей. Эксперт, фотограф, твой лучший друг.
— Мой?! Паша, мой друг?!
— Не торопись, Жора, так быстро отрекаться... Не надо. В жизни все меняется и гораздо чаще, чем кажется, гораздо круче и необратимее.
— Но в таком случае Худолей не имеет права заниматься этим делом! Его надо отстранить! Он должен знать, где Юшкова скрывается, где отсиживается, а? Ты у него спрашивал?
— Не знает.
— Ох, лукавит, Паша, ох, лукавит! Любовь зла, полюбишь и козла.
— Тогда уж козлицу, — поправил Пафнутьев. — А во-вторых... Я вот только сейчас прикинул... На каком основании отлучать его от дела? Юшкова ему не жена, он ей не муж, они не состоят ни в каких родственных связях, у них нет общих детей, общего имущества... Он знаком с подозреваемой? Ну и что? Ты вот тоже знаком с подозреваемой. И я, помнится, провел с ней ночь... Правда, ночь оказалась позорно целомудренной, но она была ведь, ночка-то, а? А ты в машине с ней ездил, домой подвозил, ручкой своей махал приветственно, а?
Шаланда молча сопел, потрясенный неожиданным поворотом пафнутьевской мысли, обвинением, от которого он не мог вот так просто отмахнуться, как от очередного розыгрыша. Все, что сказал Пафнутьев, было чистой правдой. Он выстроил такие подлые слова и в таком подлом порядке, что вина Шаланды проступала даже с некоторой юридической убедительностью.
— Ну, ты, Паша, даешь, — пробормотал Шаланда оскорбленно. — Я от тебя подобного не ожидал. Прокурором тебе, Паша, надо работать, а не следователем.
— Прокурорство от меня не уйдет, но в этом деле подзадержусь следователем. Я ведь почему все это тебе сказал? — Глумливый свой тон Пафнутьев опять сменил на уважительный и даже подобострастный. — Я посоветоваться с тобой хотел, как с человеком опытным, знающим... Может, все-таки мы оставим Худолея в деле, он знает Юшкову побольше нас с тобой, полезным оказаться может, как ты думаешь, Жора?
— А что, — немедленно откликнулся на лесть Шаланда, — человек он проверенный, много раз показывал себя с наилучшей стороны, у него и заслуги есть... Достижения. Он может пользу принести, Паша.
— Как скажешь, Жора, как скажешь... Мне важно было услышать твое мнение. Спасибо, Жора, — и Пафнутьев положил трубку, прекрасно представляя себе, какое гневное выражение приобретает лицо Шаланды в эти самые секунды. Ведь последними своими словами Пафнутьев как бы переложил всю ответственность на него, получается, он просто выполнил его просьбу оставить Худолея.
И действительно, услышав в трубке короткие гудки отбоя, Шаланда поперхнулся, бросил мелко попискивающую трубку на рычаги, оглянулся по сторонам — на кого бы выплеснуть свою обиду, на кого бы сбросить гнев, но никого в кабинете не было. Сжав громадный свой кулак, он повертел его перед глазами, осматривая со всех сторон, и опустил на стол с такой силой, что из невидимых щелей выползли маленькие облачка пыли от многочисленных милицейских протоколов, побывавших в разные годы в тумбочках и ящиках безразмерного шаландинского стола.
Пафнутьев звонил по телефону, с кем-то договаривался о встрече, запрашивал документы, выслушивал чьи-то анекдоты, рассказывал свои, и все это время в углу, у маленького столика в затертом кресле сидел Худолей и безучастно смотрел в окно. Там, во дворе, колыхались на ветру голые ветви деревьев, в небе тяжело проплывали сырые тучи, доносились какие-то голоса, но и их он тоже не слышал. Увидев, что Пафнутьев вернулся из морга, Худолей рванулся к нему в кабинет за новостями, но оказался некстати, поскольку начался послеобеденный телефонный перезвон. Он уже хотел было уйти, но Пафнутьев остановил его и молча указал на кресло в углу.
Худолей послушно сел, взял журнал с голыми красавицами. Да, настали времена, когда в каждой конторе на столике лежит тот или иной журнал с голыми. Не потому, что покупали только такие журналы, нет, причина в другом — все журналы печатали голых в полной уверенности, что это и есть свобода печати, что именно это убережет издателей от краха скорого и неминучего. Перевернув одну, вторую страницу, Худолей со стоном отодвинул затертый журнал в сторону — не было никаких сил смотреть на загримированные ноги, призывные улыбки, подсвеченные груди и прочие мясы.
Да, ребята, да!
В таком количестве, как и на любом нудистском пляже, самые прекрасные тела воспринимаются мясом. Хотя Вовушка со мной и не согласится. После кошмарных впечатлений в юшковской квартире у Худолея просто не было сил на все это смотреть.
— Паша! — не выдержал Худолей. — Откуда у тебя этот журнал?
— Наверное, кто-то принес. Может, подарил, а может, в качестве взятки. Взятки, знаешь, разные бывают... Один мне попался — жену свою начальству подсовывал.
— И что?
— Похоронили.
— Кого? Жену? Начальника?
— Мужа похоронили. Зарезала баба. Насмерть.
— И правильно сделала.
— Так-то оно так, — вздохнул Пафнутьев. — Но ей эта справедливость обошлась в шесть лет.