— Чего это он колотится? — спросил подошедший Шаланда.
— Бывает, — Пафнутьев развел руки в стороны.
— Он что... Это самое... — Шаланда с трудом пытался осмыслить посетившее его озарение. — Это его баба? — Шаланда кивнул в сторону мусорных ящиков.
— Нет, но думал, что его.
— И ошибся?!
— Немного. С кем не бывает, — Пафнутьев виновато поморгал глазами.
— Так это же здорово! — закричал Шаланда и так яростно сверкнул глазами, будто женщина между мусорными ящиками вдруг ожила. — Это же прекрасно!
— Конечно, — кивнул Пафнутьев. — Только это... Его баба все равно не нашлась. Так что он всего лишь получил небольшую отсрочку. Теперь к каждому трупу будет подходить с хорошим таким, доброкачественным, полноценным ужасом.
— Разберемся, — прорычал Шаланда и решительно, крупными шагами чуть вразвалочку, направился к Худолею.
Что он скажет, как выразит свое сочувствие, какие слова найдет — Пафнутьев даже представить себе не мог. Проводив Шаланду жалостливым взглядом, он подошел к мусорным ящикам.
Женщина в самом деле оказалась светленькой, но волосы были наверняка крашеными. Да, опять молодая, опять красивая. Как выражаются модные авторши криминальных романов, смерть была ей к лицу. Пафнутьев не знал более кощунственных слов о смерти, и потому название шумного романа запомнилось. Он это знал — смерть меняет не только выражение человеческого лица, она меняет и само лицо. Случается, что грубое, наспех, словно топором, вытесанное лицо после смерти становится одухотворенным, черты лица превращаются в тонкие, почти аристократические — человек только после смерти предстает перед людьми в истинном своем обличье, отбрасывая наконец-то дурашливость, напускную грубоватость, лукавую глупость. Уже ничем не рискуя, ничего не требуя, никого не опасаясь.
Страхи кончаются вместе с жизнью.
В беспомощном, устремленном в весеннее небо кулачке женщина сжимала нож. Пафнутьев наклонился, всмотрелся, не прикасаясь. Замусоленная, затертая деревянная ручка, а само лезвие было настолько истонченным, с такими зазубринами, что этим ножом можно было отрезать разве что кусок хлеба, кружок вареной колбасы, разбить яйцо для яичницы. Отведя мертвую руку в сторону, Пафнутьев обратил внимание, что нож к тому же оказался настолько коротким, что на кухне им попросту ничего не сделать — лезвие было надломлено.
— Что скажешь, Паша? — услышал Пафнутьев за спиной голос Шаланды. — Следы предсмертной схватки?
— Никакой схватки не было.
— А как же понимать нож в руке? Причем, обрати внимание, она держит его за лезвие.
— И что из этого следует? — Пафнутьев обернулся и посмотрел на Шаланду снизу вверх.
— В последний момент вырвала нож из руки убийцы — вот что из этого следует! Но силы уже оставляли ее — убийца успел полоснуть ножом по шее. Она умерла от потери крови. Согласен?
— Не было схватки, не хваталась она за лезвие, никто не убивал ее этим ножом, потому что этим ножом вообще никого убить нельзя. Присядь, Шаланда, присядь, а то ты смотришь с очень большого расстояния. Приблизься!
Шаланда оглянулся по сторонам, убеждаясь, что никто над ним не шутит, никто не слышал пафнутьевских слов, что он выглядит достойно, как и подобает человеку его положения.
Но все-таки присел, покряхтывая, опасаясь за форменные брюки, которые могли, ох могли каждую секунду разойтись по швам от необъятных бедер начальника милиции.
— Смотри, — Пафнутьев осторожно вынул нож из мертвой руки женщины. — Видишь эту железку? Ею можно убить кого-нибудь? Нельзя. Почему же тогда он оказался в руке этой несчастной? Зачем он оказался в руке этой несчастной? — спрашиваю я у себя и одновременно у тебя. А затем, что кто-то решил нам с тобой передать горячий привет. Тебе и мне.
— Кто? — выдохнул Шаланда.
— Убийца.
— Паша... Ты смеешься надо мной?
— Помнишь, неделю назад мы занимались убийством в квартире? Обнаружена женщина, обнаженная, с ножом в руке, и держала она его точно так же... Помнишь?
— О! — Шаланда в ужасе закрыл рот плотной своей ладонью, словно опасаясь, что ненароком произнесет нечто запретное, слово, которое никому слышать не позволено. — Точно, Паша! Это что же получается? Маньяк завелся?
Пафнутьев поднялся, отряхнул руки, поправил кепку.
— Ты как хочешь это назови... Может, для кого-то летная погода, может, это проводы любви.
— Шутка? — настороженно спросил Шаланда.
— Какие шутки! Посмотри на эту женщину... За ее убийством действительно стоять проводы любви. Во всяком случае, мне так кажется.
— Но цель, Паша, цель?!
— Может быть, кому-то хочется, чтобы мы думали, будто убийства совершил один человек, хотя на самом деле эти преступления совершили разные люди... Может быть, все наоборот. Не исключено, что и маньяк задумал поиграть с нами в прятки. Могут быть варианты из всех этих предположений... Но убийства эти... — Пафнутьев замолчал, рассматривая проносящиеся над головой весенние облака — были они полупрозрачными, легкими, торопящимися. — Но убийства эти... — взор Пафнутьева снова опустился к земле.
— Ну, ну? Паша, ну?! — постанывал от нетерпения Шаланда и даже, кажется, пританцовывал в блестящих своих остроносых туфельках.
— Убийства эти разные, — Пафнутьев справился наконец с выводом, который блуждал где-то в его сознании, не находя выхода.
— Что значит разные, Паша?
— Там ухоженная квартира, здесь — свалка. Там действительно нож, которым можно полоснуть по прекрасной женской шее, а здесь какой-то обрубок, пригодный только для ковыряния в носу. Но, с другой стороны, и там и здесь всякие, как видишь, маникюры, педикюры... Причем свеженькие. Крашеные волосы, обнаженные тела... Что это у нее за пятно на шее, видишь? Может, ссадина? Или грязь, а, Шаланда?
— Похоже на синяк.
— Или прикус?
— Не понял?
— Да я все о том же! Проводы любви, Шаланда. Весной не только встречают любовь, но и провожают. Постой, постой, — Пафнутьев с неожиданной сноровкой обошел вокруг трупа, зашел с противоположной стороны, склонился над ногами.
— Что ты там увидел, Паша? — подошел поближе и Шаланда.
— Пятки.
— И что пятки?
— Порепанные.
— Это какие?
— Как бы тебе это объяснить, какое словцо подобрать... Да, вспомнил! Растрескавшиеся.