После инцидента в Орле группа за полгода сдулась. Последнее время вербовкой новых бойцов он не занимался, опасался, что менты вычислят. Работать продолжали втроем. Теперь и Циля начал сдуваться, следовательно, с ним что-то нужно решать. Решение напрашивалось само собой: от Цили придется избавиться. Сегодня. Сейчас. Было ли ему жалко Цилю? Нисколько. Предвкушение чего-то нового жгло нутро, выдавливая и страх, и жалость. Каково это будет, вонзить нож в тело бывшего соратника, с которым делил кров и стол на протяжении многих лет? Думать об этом и то сладко, каким же окажется само действие?
Тормозило только одно: как воспримет новость Умет. Сначала он хотел привлечь его к расправе над Цилей, но так ли это разумно, как кажется на первый взгляд? Обмозговав проблему, решил действовать в одиночку. Теперь, когда до решающего шага оставались считаные минуты, сомнения снова закрались в голову. Что, если Умет взбунтуется? Убрать и его? Но с кем он тогда останется? Нет, одному ему никак нельзя. Только не сейчас. Не тогда, когда все висит на волоске. Надо придумать для Умета жесткий аргумент. Убедить, что иначе поступить нельзя.
В дальнем углу заворочался Циля. «Хоть часы по нему сверяй. Ровно в пять тридцать мочевой пузырь гонит во двор», – скривила губы презрительная усмешка. Он быстро, но бесшумно скользнул к входному проему и скрылся во дворе. Циля потянулся на жестком топчане, зевнул и поднялся. Не открывая глаз, поплелся к выходу. Его умение не глядя ориентироваться в незнакомых местах всегда поражало товарищей. Вот и сейчас он добрался до выхода, ни разу не налетев на скудные остатки меблировки. С крыльца спустился все так же, не открывая глаз. Сделал шаг в сторону, чтобы не мочиться на порог. Рука потянулась к ширинке. Послышался звук открывающейся молнии, через пару секунд зажурчала пущенная струя.
Мысли привычно потекли по накатанному. В последнее время сожаление стало постоянным спутником всех мыслей Цили. Он пытался понять, в какой момент в его голове случился катаклизм, который привел его сюда, в заброшенный дом на окраине захудалой деревушки. Мысль сверлила, долбила мозг, отступая только тогда, когда удавалось уснуть. Как мог он, Натан Ройтман, сын известного банкира, Изи Ройтмана, попасться на удочку дешевого шарлатана? Как мог променять теплую постель, горячие оладьи под кисельным соусом на завтрак и воздушную рыбную запеканку своей дражайшей матери Циры по праздникам на этот жалкий акт протеста? Зачем он сделал это? Почему?
Сперва было весело. Бросить в лицо отцу фразу, что Натану Ройтману не нужны грязные деньги его вороватых предков, – это было круто. Гоняться из города в город, менять место жительства, не задумываться о том, чем все в итоге обернется, и плевать на то, найдется ли кусок хлеба, чтобы утолить голод. Романтика. Приправленная горечью осознания, что перспективный сын уважаемых родителей покатился по наклонной, но романтика. Адреналин зашкаливал, кровь бурлила, а не текла вялым самотеком. Он, Циля, взявший производное от имени матери в качестве клубной клички, чувствовал себя всемогущим.
И тут что-то произошло, что-то ужасное. То, чего он ожидал, но надеялся избежать. Твердая рука обхватила шею, жесткая перчатка заткнула рот, готовый вытолкнуть наружу крик. Глаза открылись, и он увидел то, о чем догадался, едва почувствовав ткань перчатки на своем языке. Он увидел взгляд того, кто много лет распоряжался его жизнью, его телом и его мыслями. Теперь всему этому пришел конец. «Меня приговорили, – заполнила сознание страшная мысль. – Он меня приговорил. Как всех тех, кого мы считали мусором. Я мусор, и мне конец».
Рука, сжимающая горло, давила все сильнее. В легких почти не осталось воздуха. «Кричать! Нужно закричать! Нужно бороться! – застучало в висках. – Борись, или же будет поздно». Умирать Циля не хотел. Совсем не хотел. Несмотря на то что давно перестал себя уважать, перестал радоваться жизни и ждать от нее чего-то приятного. Оказалось, жизнь, пусть даже паршивая, очень ценна для того, у кого ее отбирают.