— Раз я хочу обед, как на День Благодарения, значит, сегодня должен быть День Благодарения.
— Звучит логично.
— Зови официанта.
— Он нам не поверит.
— Мы постараемся его убедить.
Они его убедили. Появилась еда, и вино тоже. Они ели, он наливал, они пили, час медленно переходил в вечность. Док говорил.
— Абцуг, — говорил он, — я тебя люблю.
— Сильно?
— Слишком сильно.
— Этого мало.
Чарли Рей, или Рей Чарльз, или еще кто-то с Берега Слоновой Кости играет «В твоих глазах зажигается любовь», пианиссимо. Круглый зал, в десяти этажах над землею, оборачивается со скоростью 0,5 км/час. Всю ночь напролет огни Большого Альбукерка, штат Нью-Мексико, с населением 300 000 душ, сияют внизу, повсюду вокруг них — царство неона, электрических садов вавилонской роскоши, окруженные тайной, темной, невыразительной пустыней, которая никогда не приспособится к городской жизни. Где крадется тощий, голодный койот, никак не желающий вымирать. И скунс. И змея. И жук. И червь.
— Выходи за меня замуж, — сказал он.
— Зачем?
— Не знаю. Мне нравится церемония.
— Зачем нам портить совершенно прекрасные отношения?
— Я одинокий старый средневековый мясник. Мне нужна уверенность. Мне нравится, что люди берут обязательства друг перед другом.
— Вот что они делают, чтобы сводить с ума людей. Ты сумасшедший, Док?
— Я не знаю.
— Пошли спать. Я устала.
— Ты будешь меня любить, когда я стану старым? — спросил он, снова наполняя ее бокал рубиново-красным Ля Таш. — Ты будешь меня любить, когда я стану старым, лысым и толстым импотентом?
— Ты уже и есть старый, лысый и толстый импотент.
— Но богатый, не забывай. Ты бы все равно любила меня, если бы я был беден?
— Вряд ли.
— Старая развалина, пропойца, заросший щетиной, роющийся в баках с отбросами на Первой Южной улице, облаиваемый маленькими злобными шавками, преследуемый полицией?
— Нет.
— Нет? — Он взял ее руку, левую, лежавшую на столе. Серебро с бирюзой богато сверкали на ее изящном запястье. Они любили индийские драгоценности. Они улыбались друг другу в неустойчивом свете свечей в большом круглом зале, который вращался на рельсовых направляющих, медленно, круг, и снова круг, над городом завтрашнего дня сегодня.
Добрый старый Док. Она знала каждую шишку, каждую вмятинку на его выпуклом черепе, каждую веснушку на его загорелой макушке, каждую отдельную морщинку на той карте почти пятидесяти лет, которую они договорились называть — совместно — лицом доктора Сарвиса. Она понимала его томление очень хорошо. Она помогала ему всем, чем могла.
Они пошли домой, в дом Дока — старое величественное здание знаменитого архитектора Ф. Л. Райта у подножия холмов. Док пошел наверх. Она положила стопку кассет (своих собственных) на вращающийся столик с квадрофоническим магнитофоном (его). Из четырех усилителей полился тяжелый бит, биение электронного пульса, стилизованные голоса четырех молодых дегенератов объединились в песне: какая-то группа — Конки, Скарабеи, Злобные Покойники, Зеленая Ветка — зашибающая миллиона два в год.
Док спустился к ней в халате. — опять ты играешь эту чертову имитацию негритянской музыки?
— Она мне нравится.
— Эта музыка рабов?
— Некоторым людям она нравится.
— Кому?
— Всем моим знакомым, кроме тебя.
— Вредно для растений, ты знаешь. Убивает герани.
— О, Господи. Ну, ладно, — она простонала и сменила программу.
Они пошли спать. Снизу доносилась сдержанная, благородная светская и меланхолическая музыка Моцарта.
— Ты уже слишком взрослая для этого шума, — говорил он. — Этих мелодий для несовершеннолетних. Этой музыкальной жвачки. Ты уже совсем взрослая девочка.
— А я ее люблю.
— Вот я уйду утром на работу, и тогда — пожалуйста, ладно? Можешь играть ее хоть целый день, если хочешь, ладно?
— Это твой дом, Док.
— И твой тоже. Но мы должны считаться с домашними растениями.
Через застекленную створчатую дверь спальни, открытую на веранду второго этажа, они видели вдали, на расстоянии нескольких миль, зарево большого города. Аэропланы, неслышимые на таком расстоянии, снижались медленными, беззвучными кругами в его сиянии, как ночные бабочки, летящие на огонь. Высокие лучи прожекторов пронизывали бархат ночного неба, прощупывая облака.
Он обнял ее; она сонно пошевелилась в его руках, ожидая. Они занялись любовью, и это отняло довольно много времени.