Именно в оставляемых городах ощущаешь стремительный бег времени. Сегодня, сейчас ты хозяин этой мостовой, лавок, зданий. А завтра? Тоскливое наслаждение последними часами, минутами.
Редкий встречный патруль торопливо проверяет документы, офицер стыдливо прячет глаза, у солдат вид отрешенно-безразличный. Иногда из-за угла с грохотом вырывается экипаж, доверху нагруженный чемоданами и сундуками. В повозке какая-то семья: укутанные по-зимнему дети, женщины с вымученными лицами, мужчины, яростно погоняющие возницу. Они спешат к последнему поезду.
Из какого-то ресторана доносятся кощунственные звуки кутежа. Не перевелись еще на Руси доморощенные Вольсингамы! Их отчаянная логика все та же, что и шесть столетий назад:
Обезумевших от страха и безысходности кутил можно понять – Красная чума распространяется куда быстрее черной!
В парадном у Ксении труп. Стеклянные глаза упрямо пялятся в потолок. Покойник совсем юн. Вспоминаю о тифе и опять о пушкинском „Пире“. Горькие параллели!
Семейство Реутовых лихорадочно собирает вещи. Ксения в полнейшей прострации курит в своей комнате. Она бросается мне на шею и заливается слезами. „Миша, мы бежим во Владивосток, оттуда пароходом в Европу. Конец, конец! Все пропало“. Я успокаиваю ее как могу, она же просит „марафету“. Кокаин в наше время та же валюта: у кого его нет? Достаю ей пакетик и прошу разрешения принять ванну.
За ужином непринужденно болтаем о пустяках и даже шутим. Ее отец, мать и брат Слава сосредоточены на гречневой каше. Они уже успокоились: вещи собраны, остается только ждать отправки. Глава семейства, обычно строгий и напыщенный, благодушно предлагает мне остаться ночевать.
После ужина Ксения уводит меня к себе. „Пообещай найти меня в Париже!“ – просит она. Я обещаю.
Наша последняя ночь. Ксения спит тихо, как дитя, свернувшись калачиком. Пишу дневник и думаю о том, что весьма опрометчиво оставил письменный прибор в казарме: хоть мое походное перо и никуда не годится, у Ксении все-таки намного хуже.
11 ноября. Пишу в товарном вагоне, на ходу, при свете керосинового фонаря. Мои бойцы спят вповалку на гнилой соломе. Колеса стучат буднично и бесстрастно. Вдоль дороги столь же безучастная тайга.
Видели ли вы в войне гражданской еще и квазигражданскую, ту, в которой свои бьются со своими?
Вчера мы пришли в Густафьино. На станции скандал, командир нашего авангарда, подполковник Сахновский в бешенстве. Оказалось, у полка чехов вышел из строя паровоз. Может, случилась партизанская диверсия или действительно поломалась машина, а только чешский командир решил забрать себе один из наших локомотивов. Сахновский окружил паровозы цепью солдат и дал приказ стрелять по первому, кто посмеет подойти ближе тридцати шагов.
Я отправился мириться с чехами. Их командир, полковник Зденек, с пеной у рта стал размахивать приказом Ставки об эвакуации чешских легионов первыми. Пришлось возвращаться к Сахновскому ни с чем. Через четверть часа показалась колонна чехов с пулеметами.
„Помяните мое слово, будут, гады, стрелять“, – шепнул мне Сахновский. Я совершенно не знал, что делать. Сахновский же приказал отдать легионерам локомотив, снял охрану и отвел подчиненных. „Пущай возятся, я им сейчас покажу!“ – зловеще пробормотал он. Тем временем на станцию вошел пехотный полк нашей дивизии. Сахновский бросился к командиру, капитану Живякову: „У тебя пушки есть?“ – выпалил Сахновский. „Есть, четыре штуки“, – недоуменно кивнул тот. „Давай, иначе никуда не уедем!“
Пехотинцы быстренько выкатили орудия. „Скорее! Пока они свой паровоз не отцепили!“ – орал Сахновский солдатам. Я наблюдал за событиями как во сне. „Что стоите? Выводите людей на позицию!“, – крикнул мне Сахновский и приказал бить по чешскому эшелону. Легионеры не успели опомниться, как на них обрушился шквал огня. Они пытались отстреливаться, но бойцов Сахновского это не остановило.
В это время подошли наши полки и приняли происходящее за бой с партизанами! Прямо с марша роты разворачивали боевые порядки, выкатывали пулеметы и орудия и вступали в сражение. Через полчаса на путях стоял горящий эшелон. Чешский полк был уничтожен, небольшая группа разбежалась кто куда. „Победители“ потеряли троих легко ранеными. Прибывший уже к шапочному разбору командир дивизии приказал Сахновского арестовать.
Сегодня нас догнал эшелон Каппеля. Ему доложили об инциденте. Наш генерал махнул рукой, назвал чехов мародерами и приказал Сахновского освободить.
15 ноября. Прибыли в Новониколаевск. Умудрились все-таки прихватить в Омске тиф. Три последние вагона тифозные; по дороге отцепили еще два с покойниками.
Узнали о „Чехословацком меморандуме“: легионеры отказываются дальше воевать и отступают на Владивосток.
16 ноября. На утренней поверке обнаружил, что дезертировали 12 человек. Офицеров!
14 января 1920 г. Только по последней записи и вспомнил, когда открывал дневник. Возвращаться к нему не было ни времени, ни возможности (нет чернил!).
Отбросить большевиков от Красноярска удалось совсем ненадолго. С продвижением красных на восток сибирские крестьяне полностью саботировали снабжение нашей армии продовольствием и фуражом, а при угрозе расправы просто уходили целыми селами в тайгу, забирая с собой скот и пожитки. Ко всему прочему магистраль на сотни верст полностью блокирована скопившимися эшелонами с беженцами.
Фронт оказался оторванным от Ставки и Забайкальских резервов. Противник между тем действует крайне грамотно: на главном направлении (вдоль Сибирской магистрали) большевики ограничиваются позиционными действиями, а на участке Минусинского фронта (наш левый фланг) наступают активно, создавая угрозу прорыва, чем заставляют главные силы Колчаковской армии отступать от Красноярска на Канск и Иркутск. Неприятель даже позволяет себе роскошь снимать с фронта целые дивизии и отправлять их на юг России, на борьбу с армией ген. Деникина. Недостаток регулярных войск с успехом компенсируется натиском на наши тылы партизанских отрядов. Кроме того, мы фактически без боя потеряли крупные города: „демократические“ и „либеральные“ силы, видя поражение колчаковских войск, все чаще идут на переговоры с большевистским подпольем.
Выход напрашивался лишь один – оторваться от противника и создать оборонительный рубеж в районе Иркутска. Там, за спиной, верные казачьи округа Забайкалья и Приамурья, свежие части атамана Семенова, экспедиционный корпус японцев.
Однако как выйти к Иркутску, ежели поезда проходят в сутки не более 20 верст? Каппель предложил дерзкий план: идти к Иркутску коротким и единственно возможным путем – пешим маршем через тайгу.
Пожалуй, нигде в мировой военной истории не было ничего подобного. В тридцатиградусный мороз, почти без провианта и фуража, в ветхом обмундировании, мы совершаем бросок в тысячу верст. Весь короткий зимний день, от рассвета до заката, идем по ледяному тракту. Вокруг мертвящая студеная тишина, справа и слева заснеженная бескрайняя тайга, впереди низкое мглистое небо и дорога, дорога…
„Исход великой наполеоновской армии из России“, – горько шутят наши офицеры. Похоже. Только у французов впереди была Родина, а у нас она ускользает из-под ног с каждой саженью. Вечерами найти место для привала очень трудно: таежные деревушки расположены слишком далеко друг от друга. Устроившись на ночлег, просто валимся с ног, жмемся к кострам и печуркам, глотаем кипяток, как благодать небесную. Утром лишь одно желание – поскорее дойти до очередного привала.
Каппель впереди колонны – в грязной шинели, с винтовкой за плечом, обутый в тупоносые сибирские пимы [8]. От простого солдата нашего генерала не отличишь. Иногда он едет в санках, чаще пешком.