Они рыдали, чтоб их приняли, рыдали, чтоб не выписывали… уходить не хотели… им там хорошо было, едой тамошней — капустой красной с гороховым пюре — восхищались…
Вся густонаселенная окрестность, весь Поплар, Лайм, и Степни, и округа, и Гринвич, что напротив, соответственно тоже — тянулись сюда за врачебной и хирургической помощью. Собственно, весь тогдашний Ист-Энд, от Найтгейт до доков — представляете, какой наплыв и толчея! Такое там столпотворение было, когда мы приехали, что, не знай мы Клодо, нам бы с нашей кралей нипочем не пробиться! Уж на что тьма стояла непроглядная, — клацающее зубами сборище экипаж наш сразу приметило и давай честить почем зря! О, ярость очередей! Дескать, мы не лучше других, и почему мы их за людей не считаем! Толкучка, и впрямь, невообразимая! Они с утра стояли на поступление… один выскочил и в лицо нам прокричал, что у него, мол, грыжа двойная! А он тут уже трое суток торчит, и что в гробу видал нас с нашим кебом, куклой этой и ее задницей! и попробуй ему что объясни… все хором подхватили, чуть нас не измолотили!.. Чтоб только мы вперед них не проскочили! Чтоб нам из экипажа вылезти, пришлось им под фонарем показывать и салфетки, и бинты на ягодицах, и кровь капающую… доказывать, что она настоящая!.. Тогда они слегка расступились. Но продолжали глухо ворчать: того гляди, вцепятся. Мы пробирались под градом оскорблений, еле-еле к окошку протиснулись и сразу спросили Клодо… Запомнили, к счастью! Доктор Клодовиц!.. Боро чуть не сказал: суассон!.. Тогда бы точно выставили.
Позднее, много лет спустя, мне не раз доводилось проезжать мимо Лондонского госпиталя… Все те же почти что стены, малиновые с желтым, та же повсюду копоть, та же громадная застекленная клетка от Коммершл-роуд до Восточного порта, а вот люди не те: физиономии, внешность — все иное… другая толпа… на удивление прямо, я их не узнаю… Где горлопаны, пройдохи, охальники?., встречаются, правда, еще растрепанные бабы… молодых мало… Нет, это уже не прежний сброд… разговаривают спокойно, словарного запасу понабрались… Туманом окутанные, судачат, по-прежнему, о венах своих и гонореях… но без прежней озлобленности… И не затевают мордобой из-за пропущенной очереди… не сквернословят почти… даже квартал изменился имею в виду тогда, перед войной… сумасшедшей этой, тридцать девятого года… Сменился, если вдуматься, контингент… Уже почти не существует парусного флота, а он-то и поставлял настоящих Дикарей, к каким не подступись, жутких типов… желтых… черных… шоколадных!., бешеных!.. Их к госпиталю много стекалось с ранами, а раны у них были на каждом пальце… Тут повязка, там… и на ногах тоже, и на голове… калечили друг друга из-за пустяков, прямо у дверей клиники, чуть что — Кровь пускали, им брюхо вспороть — раз плюнуть, тем особенно, которые с Антильских островов и тамошней Америки! чистые варвары, из тропиков, с Зондских островов, из экваториальных колоний, впрочем, и с севера тоже, надо отдать справедливость… Людоеды, в сущности… такая вот была очередь. Шквалы брани и ураганы смеха встречали отпор у домохозяек кокни, и местных алкашей, и попрошаек, пропитанных виски, с циррозами, свищами, попорченными рожами, гастритами и белком… последнее угадывалось по неизменным бутылочкам… Вопили по всякому поводу скрюченные пополам люмбажники, вечно недовольные ворчуны-человеконенавистники, двужильные старики-пенсионеры, задыхающиеся астматики… все одни в других воткнутые… у дверей сдавленные… Иногда случалось развлечение… интермедия, так сказать… точнее, менестрель… трещотки, причмокивания… чумазик заморский… мандолина!., модные напевы!.. Собирал свои жалкие гроши… и сматывался… Сам я позже тоже пробовал… фрак весь пуговицами обшит, не счесть, сколько! мириады! чисто панцирь!.. Кажется, артисты эти встречаются и поныне… Народ на Уайтчепл до трещоток охоч, мигом толпа собиралась, но если она уже на мостовую распространялась и трамвай стопорила, тогда полиция с налету оттирала к стене всех без разбору: баб, безногих, безруких, чахоточных… быстро проезд расчищала!
В особо туманные дни, когда гололед косил людей, главным образом тех, кто и без того хромал, очередь загибалась в сторону кабака «Доблесть»… они оттуда, можно сказать, не вылезали… один очередь держит… другой греется возле горячительных напитков… вдыхает вишневые испарения… У кого какой грош заваляется, скидывались на стаканчик, прочие прикладывались понарошку, словом, в шипучие морозы между стеной госпиталя и стойкой постоянно народ сновал…
Оттого «Доблесть» изнутри всегда карболкой попахивала…
Теперь, как я уже сказал, народ не тот, не та клиентура, приукрасились… прогресс и сюда дошел… Беднота обзаводится мебелью. Чтоб светлого дерева, а там и угловые диванчики, глядишь, еще и маникюриться начнут… Если только сейчас все это не превратилось уже в крошево, не стерлось с лица земли бомбами, грехами и капризами! Я теперь не в курсе, обстоятельства разлучили нас, лет через десять и вовсе ничего там не узнаю! Помню угрюмые улицы, стены, дома то есть. Фасады, сажей засаленные, в малиновых подтеках… Из порта, из доков, от заводов невообразимо сколько копоти прибивало, а облака все новую дрянь тащили, деготь, рек… без устали, вихрями, шквалами зимой или еще клейкими туманами — тоска, да и только. Изнутри госпиталь был тоже липким и мрачным, стены, койки, даже простыни — темные, желтые почти. Я тем запахом насквозь пропитался: моча, эфир, пек и табак. До сих пор его носом чувствую. К нему когда привыкнешь, он даже нравится… Одна только операционная была никелированной, выбеленной, блестящей, ослепляла, как войдешь.
Чуть туман, госпиталь исчезал из виду, а уж на что массивное сооружение и протяженности порядочной… Он растворялся в окружающей мути, чтоб найти его, надо было подойти вплотную, а то и пощупать… Его желтые и малиновые стены подернулись пеленой, одного цвета с туманом. Какая-то мразь, начиная с октября месяца, пронизывала и делала мрачным все вокруг — вещи, головы, дурманила вас исподволь так, что вы теряли счет времени, забывали, который час, путали день и ночь… Она поднималась с реки, наползала с конца квартала, обволакивала доки, людей, трамваи… Размывала все, растушевывала…
Когда накатывала такая пакость клубами, лавинами, из паба напротив, «Доблести» этой самой, госпиталя не различишь… Лишь тусклые огоньки… лишь окна чуть мигают… да большой желтый фонарь на входной двери… А то бы совсем исчез… В смысле забот, оно так даже и лучше… они вроде как тоже растворяются… отпускают вас… Вот я лично хотел бы, чтоб, когда я умру, меня просто оставили лежать на тротуаре… одного перед Лондонским госпиталем… чтобы все разошлись… и никто не видел, что происходит… И я бы тоже растворился… Так мне кажется… я верю в мрак… Это, понятно, так просто… выдумка… Иначе не скажешь!., шутка… тщеславная фантазия… сгусток тумана… Ай-ай-ай!..
Как только ягодицу зашили, Джоконда разбушевалась пуще прежнего! Никакого с ней сладу… Из самого дальнего конца общей палаты слышно было, как она извергает проклятия в адрес Анжелы-гадюки, прикончить ее немедленно хочет, вернуться в дом и сделать из нее котлету. По счастью, ничего такого она осуществить не могла, поскольку лежала на койке неподвижной колодой, упакованная от шеи до пят… в бинты и гигроскопические тампоны… И шевелиться ей не велели…
От нее пахло йодоформом, и запах донимал палату еще сильнее, чем ее вопли! А ведь ни секунды не молчала. Медсестры тоже не робели, за словом в карман не лезли, отвечали ей сполна… То-то сцены получались… Она только об Анжеле и думала, об этой законченной тупице и уродине, лежала и кипела от ярости… «У, сука! Артистку убить захотела!.. Из ревности! кошка! кобра!.. О, горе мне!..»
Справа, слева больные с недугами своими роптали… дескать, хватит шуметь…
Пациентки разные были… но все больше местные, из окрути, домохозяйки, горничные, официантки тоже, а еще китаянки… да две или три негритянки, на лечении, стало быть… большинство с животом… потом еще с грудью и с кожей… бляшки, язвы и всякие хронические штуки… Джоконда, она не то чтобы надолго, однако ей предстояло дней двадцать пять, не меньше, по словам Клодовица, лежать на спине пластом и не двигаться. Он в день раза три-четыре обязательно заходил, с обходом и после. Дренаж проверял, не гноится ли… С чрезвычайной внимательностью… Рекомендация Каскада — это вам не хухры-мухры!.. Клодовиц был еще совсем не старый, но до чего же хворый, скособоченный, перекошенный, все суставы в артритах… Он своими болячками даже больных смешил, скрипел, хрустел на все лады…