Позднее, много лет спустя, мне не раз доводилось проезжать мимо Лондонского госпиталя… Все те же почти что стены, малиновые с желтым, та же повсюду копоть, та же громадная застекленная клетка от Коммершл-роуд до Восточного порта, а вот люди не те: физиономии, внешность — все иное… другая толпа… на удивление прямо, я их не узнаю… Где горлопаны, пройдохи, охальники?., встречаются, правда, еще растрепанные бабы… молодых мало… Нет, это уже не прежний сброд… разговаривают спокойно, словарного запасу понабрались… Туманом окутанные, судачат, по-прежнему, о венах своих и гонореях… но без прежней озлобленности… И не затевают мордобой из-за пропущенной очереди… не сквернословят почти… даже квартал изменился имею в виду тогда, перед войной… сумасшедшей этой, тридцать девятого года… Сменился, если вдуматься, контингент… Уже почти не существует парусного флота, а он-то и поставлял настоящих Дикарей, к каким не подступись, жутких типов… желтых… черных… шоколадных!., бешеных!.. Их к госпиталю много стекалось с ранами, а раны у них были на каждом пальце… Тут повязка, там… и на ногах тоже, и на голове… калечили друг друга из-за пустяков, прямо у дверей клиники, чуть что — Кровь пускали, им брюхо вспороть — раз плюнуть, тем особенно, которые с Антильских островов и тамошней Америки! чистые варвары, из тропиков, с Зондских островов, из экваториальных колоний, впрочем, и с севера тоже, надо отдать справедливость… Людоеды, в сущности… такая вот была очередь. Шквалы брани и ураганы смеха встречали отпор у домохозяек кокни, и местных алкашей, и попрошаек, пропитанных виски, с циррозами, свищами, попорченными рожами, гастритами и белком… последнее угадывалось по неизменным бутылочкам… Вопили по всякому поводу скрюченные пополам люмбажники, вечно недовольные ворчуны-человеконенавистники, двужильные старики-пенсионеры, задыхающиеся астматики… все одни в других воткнутые… у дверей сдавленные… Иногда случалось развлечение… интермедия, так сказать… точнее, менестрель… трещотки, причмокивания… чумазик заморский… мандолина!., модные напевы!.. Собирал свои жалкие гроши… и сматывался… Сам я позже тоже пробовал… фрак весь пуговицами обшит, не счесть, сколько! мириады! чисто панцирь!.. Кажется, артисты эти встречаются и поныне… Народ на Уайтчепл до трещоток охоч, мигом толпа собиралась, но если она уже на мостовую распространялась и трамвай стопорила, тогда полиция с налету оттирала к стене всех без разбору: баб, безногих, безруких, чахоточных… быстро проезд расчищала!
В особо туманные дни, когда гололед косил людей, главным образом тех, кто и без того хромал, очередь загибалась в сторону кабака «Доблесть»… они оттуда, можно сказать, не вылезали… один очередь держит… другой греется возле горячительных напитков… вдыхает вишневые испарения… У кого какой грош заваляется, скидывались на стаканчик, прочие прикладывались понарошку, словом, в шипучие морозы между стеной госпиталя и стойкой постоянно народ сновал…
Оттого «Доблесть» изнутри всегда карболкой попахивала…
Теперь, как я уже сказал, народ не тот, не та клиентура, приукрасились… прогресс и сюда дошел… Беднота обзаводится мебелью. Чтоб светлого дерева, а там и угловые диванчики, глядишь, еще и маникюриться начнут… Если только сейчас все это не превратилось уже в крошево, не стерлось с лица земли бомбами, грехами и капризами! Я теперь не в курсе, обстоятельства разлучили нас, лет через десять и вовсе ничего там не узнаю! Помню угрюмые улицы, стены, дома то есть. Фасады, сажей засаленные, в малиновых подтеках… Из порта, из доков, от заводов невообразимо сколько копоти прибивало, а облака все новую дрянь тащили, деготь, рек… без устали, вихрями, шквалами зимой или еще клейкими туманами — тоска, да и только. Изнутри госпиталь был тоже липким и мрачным, стены, койки, даже простыни — темные, желтые почти. Я тем запахом насквозь пропитался: моча, эфир, пек и табак. До сих пор его носом чувствую. К нему когда привыкнешь, он даже нравится… Одна только операционная была никелированной, выбеленной, блестящей, ослепляла, как войдешь.