Трепов встал, все остальные последовали его примеру.
— Приказываю создать особую группу для поимки этого мерзавца Куницына. И всей его шайки. В группу включить Петербургское охранное отделение, Департамент полиции и военную прокуратуру.
— А также сыскную полицию, — подсказал Алексей Николаевич.
— Да, и ПСП[33] тоже, — согласился диктатор. Потом обвел всех суровым взглядом и добавил: — Старшим назначаю коллежского советника Лыкова.
Подполковник Герасимов расправил плечи и пробормотал:
— Слушаюсь.
Прямо с Мойки офицеры и Лыков отправились на Малую Охту. По дороге они разговорились.
— Агитатор потому вел свою агитацию в Новочеркасском полку, — предположил сыщик, — что это единственный в столичном гарнизоне армейский полк. Все остальные части — гвардейские. Там и условия службы лучше, и традиции, да и надзор строже.
— У нас тоже славные традиции, — обиделся Ячневский.
— Но согласитесь, что у гвардии привилегированное положение.
— Конечно. Уж там агитаторов сразу взяли бы за ворот.
Герасимов хмыкнул:
— Эх, господа… Поражаюсь вашей наивности. Признаки разложения имеются в Преображенском и Кавалергардском полках, а это лучшие полки гвардии! Преображенцы вообще обнаглели: моих филеров часовые не пускают в казармы, зато агитаторам вход свободный.
— Вот! — обрадовался поляк. — А вы говорите, что ядро заговора у нас, у армейцев. Гвардия и здесь впереди всех!
Казармы 145-го Новочеркасского полка поразили Лыкова порядком и чистотой. Герасимов, который до ОКЖ служил в резервном батальоне, и вовсе опешил.
— Однако у вас строго, — вынужден был признать он. — Со стороны поглядеть, так ажур.
Народу в полку было маловато: все на войне. Но нестроевые чины показывали отличную выправку. Как же они с такой выправкой прошляпили агитаторов? Сыщик с жандармом переглянулись, думая об одном.
Ячневский вызвал тех, кто был в подвергшемся нападению карауле. Люди повторили примерно одно и то же. Шесть или семь человек налетели неожиданно и действовали крайне дерзко. Показали револьверы и ножи. Когда свалили с ног поручика, сразу все и кончилось… Никто из солдат не успел применить оружие. Винтовки у них отобрали, заперли в камере и велели помалкивать.
Еще все подтвердили, что налетчики избегали лишней жестокости. Офицера стукнули аккуратно, а рядовых вообще пальцем не тронули. Фельдфебелю, правда, подбили глаз за то, что не хотел отдавать кобуру с наганом. Ну так это за дело…
Вспомнить приметы никто не смог. Похожи на солдат срочной службы. Один повыше других, он смахивал на матроса. Главный, к которому обратились как к Кольке-куну, наружности самой заурядной. Борода с проседью, да на макушке много седины. Глаза внимательные, спокойные. Голос негромкий, но внушительный — никому и в голову не пришло возразить.
На вопрос, что за агитатора пришли выручать, караульные ответили более обстоятельно. И пересказали все те слова, что Ячневский воспроизвел у Трепова. Дядька был постарше других, но той же солдатской породы. Может, из запасных… Однако говорил убежденно и многих в полку смутил. Три дня говорил! И никто из новочеркасцев его не выдал. Лишь на четвертый день смутьян попался на глаза полковнику и был нехотя, по его приказу, арестован.
Как же налетчики проникли на охраняемую территорию, спросил Лыков. А потом спокойно вышли вместе с арестантом? Да через калитку, что позади гауптвахты, пояснили караульные. Лыков с Герасимовым отправились смотреть на эту калитку. Ну, дверь в заборе, перед ней часовой. Выходит, злодеев впустили?
Ячневский приказал привести того самого часового, который нарушил устав. Он сидел в одиночной камере. Явился детина ростом с каланчу.
— Как же ты их впустил? — задал вопрос сыщик.
— А подошел он и попросил.
— Кто «он»?
— А главный у них, с седой бородой.
— Колька-кун?
— Может, и так. Он не представился.
— А что значит попросил? О чем?
Детина наморщил лоб:
— Эта… Сказал, что товарищ там у них. Хороший, будто, человек. А сидит в темнице.
— И что?
— Эта… Ты, говорит, дай нам его вывести. Обещаю, говорит, что ни капли крови не прольем, все аккуратно сделаем.
— И ты дал?
Часовой понурился.
— Эта… Товарища они выручали. Праведное дело, значит, делали.
— А присяга? Ты же перед иконой присягал!
Детина поднял наивные голубые глаза и пояснил:
— Смутил меня тот человек, ваше высокоблагородие. Сказал: ты мужик, и я мужик. А баре нас лбами сталкивают. Что мы с тобой делить будем? Ты, говорит, землю пахал? Пахал, отвечаю. Вот, а они нет. Соху не сумеют наладить. И чего стоит твоя присяга? Кто тебе ближе, мужики или господа-белоручки?