Одна остается у меня… вторая у Жана Луи Фуше… третья остается в руках…
Когда настанут лучшие времена, я надеюсь… доверившись чести…
Подписано: Франсуа Жан, виконт де Монвиль.
Подписано…»
— Итак, — зловеще произнес Главарь, — неловкость этой старой скотины обошлась мне в сто пятнадцать тысяч пятьсот ливров! А подпись свидетеля в конце бумаги! Где теперь прикажете искать третье доверенное лицо виконта?!
Пнув сапогом хрипящего от удушья старика, которому все-таки удалось выползти из очага, бандит грубо спросил:
— Эй, ты! Что тебе еще об этом известно? Ты читал бумаги? Знаешь, сколько они стоят? Отвечай! И не вздумай врать… Ты знаешь, что я могу с тобой сделать!
— Ничего я не читал, потому что не умею ни читать, ни писать. Помню только, хозяин говорил, что это очень важная бумага. Поэтому он приказал беречь ее… Времена-то сейчас неспокойные. Вы оказались сильнее, украли ее у меня… Моя совесть чиста, чего не скажешь о вашей, — с достоинством заключил старик, с неимоверными страданиями вставая на обожженные ноги.
— И много тебе выгоды с чистой совести? — презрительно пожал плечами Главарь.
Пока предводитель изучал содержимое сундучка, разбойники времени не теряли. Привыкнув не оставлять после себя ни крошки, ни соринки, они быстро расхватали все украшения, простое фамильное серебро — кубки, ножи и вилки, какие обычно дарят на свадьбу. Увязав в тюки постельное и столовое белье, салфетки и одежду, разбойники принялись с аппетитом поглощать запасы арендатора. Солонина, сыр — все пошло в дело. На крюках в очаге, где только что пытали фермера и его жену, жарились колбасы.
Страшный пир продолжался два часа, бандиты никуда не спешили, все делали обстоятельно, ничего не опасаясь, потому что ферма Готе стояла на отшибе и до ближайших деревень — Жуи, Атре или поселения Фраюи — было никак не меньше полулье. Хотя Главарь был угрюм и на лице его читалось явное разочарование, разбойники предавались буйному веселью. Они подсчитали, что сбережения папаши Фуше равнялись приблизительно шести тысячам ливров наличностью — огромная по тем временам сумма, составлявшая в пять раз больше, чем сегодня. За белье, украшения и одежду можно было выручить не меньше четырех тысяч, а все вместе составляло около десяти тысяч, или по пятьсот ливров на каждого!
Пятьсот ливров! Такие деньги ни у бродяги на дороге не валяются, ни у разбойника в кармане не водятся, так что повод для веселья был, да еще какой. Тем более что в трактире, хозяин которого занимался скупкой краденого, разбойник с деньгами всегда мог рассчитывать на хороший ужин, мягкую постель и все прочее.
— Мало! Подавай еще! Глотка так и горит! — с набитым ртом кричал Толстяк Нормандец, запихивая за щеку огромные куски, которые только собаке впору грызть, и заливая вином из погреба папаши Фуше.
Любители выпивки вновь спускались в погреб с деревянными ведрами, которые наполнялись быстро, а опустошались еще быстрее, потому что, как известно, у бандитов с большой дороги всегда сухо в горле. Но довольно, последний глоток! Вот уже тюки с награбленным взвалили на лошадей, которые также должны были попасть в лапы перекупщиков, и Главарь скомандовал отступление.
Никто даже не полюбопытствовал, живы ли работники, связанные как колбасы, или задохнулись? Быть может, папаша Фуше и сумеет освободить их, а пока только самые храбрые украдкой наблюдали за сборами и отъездом банды поджигателей!
Неожиданно Главарь вернулся в дочиста разграбленный дом и вошел в комнату, где стонала от страшной боли мамаша Фуше. Девчонка-птичница, вся в крови, корчилась в ногах кровати, связанные мальчишки боязливо озирались и, заметив Главаря, тотчас зажмурились. У арендатора руки были свободны — его развязали, когда он открывал сундучок.
Наклонившись к старику, Главарь опять скрутил его и оставил лежать на полу, словно бессловесную скотину. Когда предводитель бандитов выпрямлялся, черная маска упала, и неровное пламя свечи, озарявшее кухню, осветило его черты. Разглядев разбойника, мамаша Фуше пришла в такой ужас, что даже перестала стонать. Едва опомнившись, она воскликнула:
— Ах ты Господи! Он!.. Не может быть! Он!
Вторя ей, фермер хрипло простонал, в сухих глазах старика заблестели слезы, в надорвавшемся от стенаний голосе прозвучали рыдания:
— Он!.. Господь милосердный! Почему вы не сжалились над моими сединами… Лучше было бы умереть, чем знать о вашем предательстве!