- Никак не пойму - шутите вы или говорите серьезно?
- Серьезно. Абсолютно серьезно. Вы сами увидите, как великосветские господа сидят там и ждут появления певца.
- Нет уж, и не подумаю.
- Да, да, увидите, увидите. Войдете, сядете и будете смотреть на них и все увидите.
Потом, не глядя на нее, глядя на свой бокал с вином и на стоику, и на свои нот, и на ее ноги, и на ее руки, и на ее бокал, он начал приглушенным, низким, взволнованным голосом объяснять ей, почему этого певца считают таким замечательным:
- Этот господин, - сказал он, - постиг искусство нежить на языке каждое грязное слово, которое он поет, высасывать из него всю непристойность и с таким придыханием делать паузы между словами, что самые паузы становятся непристойными. Он заставляет слово "лю-бо-вь" звучать, как "по-хо-ть". В этом его искусство, и это сделало его богачом и любимцем светского общества.
Генри увидел, что Дорис смотрит на него с ужасом. Она, видимо, была потрясена и шокирована. Потом нахмурилась.
- Да, да, это так, - закричал он в ее нахмуренное лицо. - Вы понимаете теперь, какой у этого господина замечательный язык? - Внезапно осклабившись, он заглянул ей в глаза. - И люди из высшего круга не могли бы обойтись без него, потому что он предохраняет их от мезальянсов. Когда он подхлестнет их своим пением, они могут сходиться даже друг с другом.
Лицо Дорис сморщилось от отвращения.
- Пожалуйста, пойдемте лучше куда-нибудь в другое место, - сказала она.
Генри рассмеялся.
- Как вам угодно, - сказал он. - Этот вечер - ваш. Я хочу быть сегодня человеком с рубином. Помните, я вам рассказывал? О том, как один человек подарил девушке рубин и ничего не пожелал взять у нее взамен, потому что он был извращенный человек, злое, страшное, отвратительное чудовище. Вот и я сегодня такой. Злой, чудовище. - Он иронически скосил на нее глаза. Такое чудовище, что у вас мурашки забегают по коже; потому что я тоже хочу дать вам все, и ничего не попрошу взамен.
- Как это у вас так получается? Вы все говорите и говорите, и совершенно нельзя понять, о чем. Что ж тут плохого - давать и ничего не брать взамен? Мне кажется, на свете есть много кой-чего похуже. Если бы каждый был добрым Дедом Морозом, так у нас всякий день был бы праздник. Верно ведь?
- Вы так думаете? - сказал Генри. Он посмотрел на нее с усмешкой. Едва заметная усмешка все время скользила по его лицу. - Да, - повторил он, - я вижу, что вы в самом деле так думаете. Но это только потому, что вы еще дитя и не знаете, что это не так просто - быть плохим. Это самая трудная вещь на свете. Я хочу сказать, по-настоящему плохим, до конца, до предела. На это нужна целая жизнь. Совратить, украсть, убить - это еще не то. Это еще не совсем плохое.
- Для начала сойдет.
- Нет, дитя! - выкрикнул вдруг Генри. Казалось, он внезапно потерял рассудок и кричит самому себе. - Плохое - это не то. Это еще не совсем плохое - отнять у человека жену или жизнь, или плюнуть в лицо своему отцу. Да, да, даже это, даже плюнуть, от самого сердца плюнуть в лицо своему отцу. В жизни каждого человека может быть секунда, даже неделя, даже месяц, год, когда он попадает в такое положение, вынести которое он не в силах, и тогда с ним может случиться что-то плохое. В каждом это есть, и нужно просто несчастное стечение обстоятельств, чтобы это вышло наружу. По-настоящему плохое, до конца, до предела плохое - то, что делается против собственной природы, что разлагает человека изнутри... На это нужна целая жизнь.
Казалось, что Генри уже не замечал больше присутствия Дорис. Он старался подавить слезы, прихлынувшие к глазам. Дорис с минуту смотрела на него растерянно, потом в смущении отвела глаза. "Он, должно быть, болен, подумала она. - Верно, у него лихорадка или еще что-нибудь, если он мелет всю эту чепуху и не может остановиться".
Генри огромным усилием воли взял себя в руки. Он увидел, что Дорис не смотрит на него, и стиснул рукой ее плечо.
- Посмотрите, - сказал он настойчиво. - Посмотрите, посмотрите, посмотрите на меня. Забудем о светском обществе, о хронике светской жизни. Я поведу вас в одно солидное буржуазное заведение, где собираются жирные, здоровые люди - солидные, крупные буржуа. Знаете, куда мы пойдем? В этот самый... как он называется, где поет Лейла Орр и обед стоит два доллара?
- Фэмос Палас.
- Вот, правильно. Она изумительна, как, по-вашему?
- Я очень люблю ее исполнение.
- Ребенок. Тело ребенка, и лицо, и голое ребенка, и эти худые, угловатые руки, которые она простирает к публике.
- В горле у нее такой первоклассный инструмент - дай бог каждому.
- Да, да, голос льется у нее из горла и стекает вдоль рук. Такой высокий, дремотно-детский голосок, и он убаюкивает вас, и вы сидите словно в полусне, а потом пробуждаетесь, и вам кажется, что она прикорнула у вас на коленях.
- Она умеет себя подать. Это кое-что значит. Если у вас это есть - если вы умеете себя подать, - тогда у вас есть все, что нужно для сцены.
- Да, да! Вы так думаете? Это как раз то, что в ней есть. Она умеет так подать себя, что каждому из слушателей кажется, будто она сидит у него на коленях, прикорнула у него на коленях, и жмется, и ластится, и воркует, как маленькая девочка, которой та-ак хо-о-о-оочется спа-а-а-ать. Ну, а потом? Потом? Ведь вы же понимаете - этого недостаточно. Почтенные буржуа могут отправиться домой и получить там все эти удовольствия бесплатно. Ради этого им совсем нет смысла платить два доллара за обед с несварением желудка в придачу. И поэтому потом... вы знаете, что происходит потом?. Она принимается за дело. Делает свой бизнес.
- Кто? Лейла Орр?
- Да, да. Я видел ее. Она поддает им жару. Поет детские песенки с непристойным смыслом и обсасывает этот смысл - высасывает его из каждого слова своим маленьким детским язычком. Это ужасно, вы знаете? Вам кажется, что вас облили экскрементами. Она спекулирует на идеалах детства, чтобы взобраться к вам на колени, а потом, пока она нежится и воркует, как сонная маленькая девочка, которой пора в постельку, вы вдруг замечаете, что она делает свое дело, принимается за свой бизнес.
- Господи боже мой! Мистер Уилок! Пожалуйста, перестаньте! Неужели вам всегда все кажется таким неприличным?
- Что именно?
- Я знаю, как работает Лейла. Послушать вас, так на свете вообще нет ничего приятного.
- Приятного? О, конечно, это очень приятно, весьма приятно, когда у вас все железы внутренней секреции начинают вдруг работать - вдруг все сразу, точно Тосканини взмахнул палочкой - и оркестр заиграл.
- Да это вовсе не так. Я ее сто раз слышала и знаю, что это совсем не так. Просто вы не можете поверить, что на свете есть что-нибудь хорошее.
- Нет, не могу, - сказал Генри.
Дорис молчала.
- Да, не могу, - повторил он. - Это же самая простая истина. Никто никому на свете не делал ничего хорошего. Никому - ни другим, ни самому себе. Этого не бывает в нашем мире.
Дорис продолжала молчать.
- Вы слышите, что я говорю? - закричал Генри. - Вы понимаете, что я говорю?
- Я не понимаю, о чем вы говорите, - ответила она тихо. - Чего, собственно, хотите вы добиться?
- Я? Хочу добиться?
- Да. Чего вы хотите от меня добиться?
- От вас? От вас? Ничего. Можете мне поверить. Ничего. Решительно ничего. Я хочу дать вам все и ничего не попрошу у вас взамен.
- Я, кажется, уже хочу спать, - сказала Дорис. - Пожалуй, я пойду домой.
- Вас пугает такой вид порочности?
- Нет, но уже поздно. Второй час уже.
Генри сразу принял покаянный вид.
- Мы только зайдем в одно место, поглядим представление, и все, сказал он.
- Нет, уж, пожалуй, не стоит, - Дорис слегка отстранилась от него.
Он придвинулся к ней ближе.
- Вы должны позволить мне это, - попросил он нежно.