- Не надо, - пробормотала она. Он почувствовал ее дыхание на своем лице. - Пожалуйста, не надо. - Она уперлась рукой ему в грудь, и он сразу выпустил ее и откинулся на спинку стула. Его лицо снова порозовело. Взгляд был еще затуманен, но на губах уже играла насмешливая улыбка.
Дорис сердито посмотрела на его насмешливо улыбающиеся губы, потом отвернулась и склонила голову над меню. Она боялась, что слезы выступят у нее на глазах, и не хотела, чтобы он их видел. Лицо ее вспыхнуло до корней волос; Нижняя губа задрожала, и она прикусила ее.
Генри невидящим взглядом смотрел на ее склоненную голову. С минуту он ни о чем не думал. Потом, сделав над собой усилие, вернулся мыслями к Дорис. Он увидел ямочку у нее на шее, покрытую рыжевато-золотистыми волосками, и приложил палец к губам, а затем коснулся ямки.
- Ай, ай! - воскликнул он. - Вот я опять поцеловал вас.
Дорис вскинула голову. Генри все еще улыбался, но теперь улыбка была мягкая, и Дорис увидела, что глаза стали у него совсем томные от усталости. У него был вид мальчика, который любит ее невинно - как любят мать или няньку, - словно он любит ее, потому что жалеет.
- Не смейте так со мной обращаться! - вскричала Дорис вне себя. - Так, точно я пустое место. Вы не имеете права. Я знаю, что я для вас ничто, но ведь и вы для меня ничто. Не забывайте этого, мистер.
- Да неужели? - Он опять говорил насмешливо. - А я думал, мы будем, как сестры. - Потом зуд насмешки снова утих. - Я обращаюсь с вами так, сказал он, - потому, что я вас боюсь, боюсь принять вас слишком всерьез.
- Ну да, так я вам и поверила, - сказала Дорис, но ее большие продолговатые, как виноград, глаза заискрились от удовольствия.
- Правда, правда, вы полны опасности для меня, красоты и опасности. Вы захватите мою жизнь вашими губками, и я полюблю вас. А зачем мне любить вас? Какой смысл любить кого-нибудь?
- Иногда о смысле думают после. А пока проводят время.
- Да, после, чтобы дурачить самих себя. Но не нужно, не нужно... Не нужно говорить об этом. Не стану я принимать вас всерьез. Нет, вы скажите, чего ради позволю я себе влюбиться в вас? Сейчас вы славная девушка красивые глаза и прочее... вообще красивая - я так предполагаю, вынужден предполагать, ничего нельзя разглядеть... А если я полюблю вас, что вы будете для меня? Дым - и больше ничего.
- Ну, опять понесли чушь. Вы сумасшедший!
- Послушайте, - закричал Генри сердито, - это уже третий, пятый, десятый раз, что вы называете меня сумасшедшим. Может быть, вы и правы. Но теперь кончено. Нужно приниматься за дело, крошка. Закажите мне бутылочку коньяку, а я пока пойду попудрю нос.
- Но ведь это истинная правда. Вы форменный сумасшедший, я таких еще никогда не видала.
Генри встал.
- Ах, да перестаньте вы, черт побери! - пробормотал он тихо и с раздражением.
- Ну хорошо, идите, - встревоженно сказала Дорис. - А потом, пожалуйста, съешьте что-нибудь - вот увидите, вам сразу станет легче. Голос ее звучал просительно и нежно.
Когда Генри вернулся, коньяку на столе не было. Дорис ничего не заказала официанту.
- Я, кажется, не просил вас опекать меня, - сказал Генри. - К черту это! - Он подозвал официанта и сам заказал коньяк.
Официант торжественно поставил бутылку с коньяком перед Генри и блюдо с устрицами перед Дорис. Генри, откинувшись на спинку стула, пил и наблюдал за Дорис, которая лениво ковыряла вилкой в тарелке.
- Вы как будто боитесь запачкать вилку, - сказал Генри.
- Ну что вы еще скажете?
- Скажу, что не хочу, отказываюсь влюбляться в вас, вот и все.
- Что-то я не помню, чтобы я вас об этом просила, - сказала Дорис и рассмеялась.
"Она, должно быть, крепко вызубрила, как нужно держать себя за столом, - подумал Генри. - Впрочем, нет, нет, - думал он, - дело не в ней, она хорошая. Все дело в нем. Он весь вечер заставлял себя желать ее и не мог. Но это не ее вина. Это его вина. Если бы царицу Савскую внесли сейчас сюда на черной шелковой постели, он бы спросил ее: "Можешь ли ты сделать так, чтобы я уснул, царица? Можешь? Говори!" Нет, Дорис хорошая, лучше не найти, по-настоящему красивая, уж глаза-то безусловно красивые. Славная девчоночка, и ножки славные... И все же Генри не желал ее. Он старался расшевелить в себе желание. Он старался напиться так, чтобы забыть все, что хотел забыть. Он старался ухаживать за Дорис. Но ничего не помогало. Он уже ничего не мог удержать в своем мозгу, ни мыслей, ни ощущений. В этом было все дело, и он понял, что пора признать себя побежденным и сдаться. Тревога, наполнявшая его, сжигала весь алкоголь, который он вливал в себя, испепеляла все картины, которые он вызывал в своем воображении, и если бы у него был целый гарем, чтобы услаждать взоры, и музыка, чтобы нежить слух, и он возлежал бы на ложе из дев - что видел бы он перед собой? Только Фикко! Только Тэккера! Только Бэнта и Холла! И свое собственное имя во всех газетах!
Генри закрыл глаза. Одно краткое мгновение он сидел неподвижно, не думая ни о чем. Тревога вгрызалась ему в грудь. Она росла, ширилась в его груди, распирала ее и наконец с визгом кинулась на его мозг, запустила в него свои когти. Генри открыл глаза. Приподнялся на стуле.
- Дорис! - вскрикнул он. - Помогите мне!
Дорис жеманно подносила ко рту устрицу. Рот ее раскрылся, рука застыла в воздухе.
Генри снова упал на стул. Глаза его смущенно бегали по сторонам. Рука отыскала бутылку и вцепилась в нее.
- Я хотел сказать - помогите мне разделаться с коньяком, - пробормотал он. - Не могу один покончить с ним.
Дорис с сомнением смотрела на Генри, - крик, казалось, вырвался у него из самой глубины души.
- Я надеюсь, что вы и пытаться не станете, - ответила она, наконец, рассеянно. - "Если он хочет высказаться, пусть", - решила она и положила устрицу в рот.
Генри вдруг почувствовал, что устрица живая и что Дорис держит ее жизнь в своих зубах. Когда зубы Дорис пришли в движение - беспокойно задвигались и сомкнулись, - жизнь брызнула из устрицы соком и увлажнила Дорис язык и небо. Этим-то и хороши устрицы - в этом вся прелесть. "Нет, - подумал Генри, - нет, нет, она мне не может помочь. Так к чему все это? К чему всю ночь напролет таскать за собой этого ребенка, терзать его? Лучше отправить ее домой, а самому пить и пить у стойки, пока его не свалит с ног, и тогда нанять официанта, чтобы он накачивал его насосом, а когда больше лить будет некуда и виски начнет выхлестывать изо рта на пол, пусть кто-нибудь пнет его хорошенько в голову - так, чтобы он потерял наконец сознание!" Вот тогда-то глаза у него закроются, он будет спать и видеть сны. Да, сны! И во сне увидит Фикко! И Тэккера! И Бэнта! И Холла! И свое собственное имя во всех газетах!
Снова тревога комком начала набухать у него в груди. Он поспешно наклонился вперед.
- Вы красотка, - сказал он срывающимся голосом, торопливо складывая губы в улыбку... - Меня бросает в дрожь, когда мои глаза скользят по вашим прелестным ножкам.
- Послушайтесь меня хоть раз. Поставьте стакан и съешьте что-нибудь, сказала Дорис. - Почему вы не хотите сделать хоть что-нибудь, что было бы вам на пользу? - спросила она. - Вот! - Она пододвинула ему вазу с крекерами, которые подали к устрицам. - Суньте кусочек в рот, ну, пожалуйста, ну, для меня. Ну, не ешьте, если не хотите, только пососите. Сделайте же хоть что-нибудь, что вам на пользу.
Генри рассмеялся и послушно опустил руку в вазу, но забыл вынуть ее обратно. Его поразила одна мысль. Она наконец проникла в его сознание, самая главная, кульминационная мысль; он боролся с ней все время и влекся к ней, и старался подавить ее в себе с той самой минуты, когда впервые увидел Дорис.