- Если это серьезное дело, Холл тоже захочет узнать, - проговорил Иган.
- А при чем тут Холл?
- Не знаю, я ведь просто так спрашиваю.
- Значит, по-вашему, Деккер уже больше не прокурор?
- Как будто прокурор.
- Так вот, я дал вам поручение, выполняйте его как положено, и вам не о чем беспокоиться.
Так он и сделает, думал Иган. Его-то связи после выборов вылетели в трубу, теперь он прицепится к этому новому уполномоченному и весь отдел потащит за собой, а потом, когда тот отправится куда-нибудь в Олбани, на Уолл-стрит или в Вашингтон, мы все останемся с носом. Вот сукин сын! Ему-то, конечно, наплевать, что с нами будет.
- Я хочу вам еще кое-что сказать, для вашей же пользы, - продолжал Фоггарти. - Деккер пока что прокурор. Человек, избранный населением города Нью-Йорка по всем правилам. Больше вы ничего знать не знаете и действуете соответственно. Что бы Холлу ни хотелось разузнать, пусть разузнает сам. Видел я на своем веку трех или четырех таких птиц "особо уполномоченных". Все они норовили очернить наше Управление, Нами, мол, командует партийная машина, не станут они пользоваться нашими услугами. Они, видите ли, не могут нас допустить к расследованию, а должны иметь собственных следователей. Ну и ладно, черт с ними. Не связывайтесь с ними, вот мой совет.
- Они приедут и уедут, а мы отдувайся, - сказал Иган.
- Совершенно верно. Я лично ничего не имею против Холла. Наоборот, он мне нравится, и, говорят, он дело свое знает неплохо, но то, что ему надо разузнать, пусть разузнает сам. Вот если он придет к нам и попросит, тогда, конечно, мы окажем ему всяческое содействие.
- Так точно, сэр.
Фоггарти старался думать о лотерее, но мысль о Холле по-прежнему не давала ему покоя. Если Холл серьезно задумал бороться с местной партийной машиной, тогда для Фоггарти есть расчет примкнуть к нему. Но если Холл, добившись повышения, тут же смотается, то Фоггарти, связавшись с ним, попадет впросак. С Фоггарти происходило то же, что было в свое время с Лео, когда тот чувствовал, что человек, которому перевалило за пятьдесят, теряя деньги, теряет вместе с ними и всю ценность оставшихся ему последних лет жизни. Фоггарти уже недалеко было и до отставки. Если он перекинется к Холлу и ошибется или если не перекинется к Холлу и ошибется, у него уже не будет времени для того, чтобы поправить дело. Он решил выждать. Посмотрю, что узнает Иган, говорил он себе, и если это окажется интересным для Холла, тогда подумаю. Он сам понимал, что старается только выгадать время. И через год, и через два, думал он, я все буду так вот выжидать, когда уже вообще будет поздно, когда уже ни черта не сделаешь.
- Да что вы все Холл да Холл? - набросился он на Игана. - Приказ вы получаете от меня, и точка, а если вам это не нравится, я найду кого-нибудь другого.
- Да я просто так, в голову пришло.
- Так выбросьте это из головы и думайте о том, что вам говорят. Имеется субъект, который утверждает, что живет над банком. Он чем-то напуган и говорит не так, как говорят негры. Я хочу знать, причастен он к банку или нет. Вы только разыщите его. Ничего с ним не делайте. Если он к банку не причастен, превосходно, это мне и надо знать. Банк тоже не трогайте. Только выясните, там он или нет, и сколько людей потребуется для налета. Вам все ясно?
- Так точно, сэр.
Иган отдал честь и повернулся кругом. При штатском платье это выглядело довольно нелепо. Выходя из кабинета Фоггарти, он сказал себе: "Все-таки я довел его до белого каления. Плюнуть в глаза - так зашипело бы!"
Заботы о повышении в должности были для Игана делом новым. За восемнадцать лет своей службы в полиции он дважды держал экзамен на сержанта и дважды проваливался. После этого он решил, что лучшее, на что он может надеяться, - это долголетняя жизнь в качестве постового полисмена, а после выслуги лет - непродолжительная жизнь постового полисмена в отставке.
И такая жизнь не казалась Игану слишком плохой. Он был крупный, ширококостный мужчина, так что его ногам приходилось носить довольно тяжелый груз. Поэтому первой его заботой был уход за ногами. Второй заботой, не менее важной, - борьба с одиночеством на посту. И для ног и против одиночества существовало немало средств. Иган применял их и считал, что жизнь его вполне приемлема; во всяком случае, опасаться ему было нечего - хоть провались все на свете, а он до самой смерти свое жалованье два раза в месяц получать будет. Он мог бы быть счастлив, но счастлив он не был. Видели вы когда-нибудь счастливого полисмена?
Очень тяготило Игана одиночество, на которое его обрекала служба. В рабочие часы, регулируя уличное движение, постовой Иган вел жизнь отшельника. Он стоял посреди непрерывно движущегося потока машин, стоял по восьми часов в сутки шесть дней в неделю, и ему казалось, что живет он в какой-то воздушной пещере. Он не был впечатлительным человеком, но когда машины с безмолвными, бесстрастными людьми скользили мимо него и единственными долетавшими до него звуками были звуки механические, ему мерещилось, что он уже не на земле. В его воздушной пещере живыми звуками было шуршанье шин, визг и дребезжание металла. Моторы чихали и издавали тяжелые вздохи, потом замирали, затем снова приглушенно вздыхали и сопели и рыдали, как железные чудовища. Эти звуки и проносившиеся мимо беззвучные люди наводили Игана на мысль, что он находится на другой планете, где господь бог сотворил людей не из плоти, а из металла. А иногда ему начинало казаться, что и сам он вовсе не человек, а рычаг какой-то многомоторной машины.
Чтобы убить время, он начинал играть в такую игру: стоя неподвижно и прислушиваясь к приглушенному шуму, он был то деталью машины, которая сразу исчезает, как только надвигается другая деталь, то цилиндром, по которому движется поршень. Автомобили были поршнями, а он стенкой цилиндра. Оттого, что их разделяла стенка, поршни работали бок о бок слаженно и хорошо, а не будь стенки, они неминуемо столкнулись бы и разлетелись вдребезги. Он выставлял вперед грудь-стену и бесстрастным, как стена, взглядом следил за скользившими мимо машинами, которые подчас проходили так близко, что ветер шевелил полы его шинели.
Наскучит Игану играть в стену, он начинает вслух разговаривать сам с собой: - Эй, вы! а ну-ка, поднажми! - кричит он на машины. Потом нежно уговаривает себя быть поосторожнее: - Уж очень вы, мистер Иган, рискуете, зарабатывая хлеб насущный. - Он критикует машины и сидящих в них людей: Ай-ай-ай, бесстыдники, что делают!
Он кричит во всю глотку, а из-за шума его совсем не слышно. Люди видят только его широко раскрытый рот и напряженное от крика большое красное лицо, но не слышат, что он кричит, да кричит ли он вообще. "Странный способ развлекаться, - думает он, - а все-таки, какое ни на есть, а развлечение".
Когда внезапно наступает тишина, крик Игана раздается по всей улице, и тогда прохожие оборачиваются на него. Тут он принимает озабоченный и деловитый вид и говорит сам себе: "Это не я, это кто-то другой". А как только грохот возобновляется, он, ухмыляясь, громко говорит:
- Вот засыпался! - а когда шум нарастает, орет: - Внимание! Внимание! Бернард Иган засыпался при всем честном народе, посреди улицы, напротив витрины Гимбелса!
Проносится мимо роскошная машина, и Иган становится навытяжку и ловко отдает честь.
- Смир-р-р-но! - кричит он и щелкает каблуками. Если кто-нибудь из седоков, думая, что его приветствуют, сделает ему ручкой, Иган, ехидно погрозив пальцем, кричит вдогонку: - А-а-а, черти, подлизываетесь к властям! Совесть у вас нечиста, мистер Доллар!
Шоферы и седоки начали узнавать Игана, и ему случалось ловить на себе чей-нибудь пристальный взгляд. От этого ему становилось неловко, и он опускал глаза.
- На сегодня спектакль отменяется, - бурчал он в землю, - деньги обратно получите в кассе. "На меня скоро будут пальцами показывать, думал он. Потом добавлял: - Я явно схожу с ума". На минуту его охватывала тревога. "До чего же я дойду? - спрашивал он себя. - Ведь день ото дня все хуже и хуже".