Когда Бауер старший вернулся к своему ящику, лицо его не выражало ничего. Во взгляде не было вопроса. Старик уже забыл о том, что говорил ему сын.
- Отец, - сказал Бауер. - Я бы хотел рассказать тебе кое-что. Будь добр, послушай меня хоть минутку!
- Да, сынок? Что у тебя такое?
Бауер стоял и думал. Как начать? С чего? Он не мог подобрать нужные слова, чтобы выразить чувства, которые закипали в нем, как только он начинал думать о себе.
С минуту отец и сын смотрели в глаза друг другу. Бауер не часто смотрел в глаза своему отцу. Обычно на лице старика из-под бахромы бровей выглядывали лишь узенькие щелочки глаз. Но сейчас его глаза вопросительно расширились. Бахрома бровей раздалась в стороны, словно отброшенная ветром. Бауер увидел добрый, внимательный взгляд слезящихся глаз и наклонился к отцу, чувствуя, что у него самого на глазах выступают слезы. Потом отвернулся и замигал, чтобы прогнать слезы, а когда снова посмотрел на отца, то увидел, что вопрос в глазах старика уже угас. Он сидел, съежившись, уйдя в себя.
- Я никогда тебя не вижу, ничего о тебе не знаю, - сказал Бауер. - Ты словно и не помнишь, что у тебя есть сын.
Старик испуганно поднял глаза. Он сидел молча и испуганно глядел на сына снизу вверх.
- Я человек занятой, - сказал он наконец.
- У тебя бывают свободные дни.
- Нет, больше не бывает. Я отказался от них. Не могу себе позволить.
- Почему? Ты ведь брал себе иногда свободный день, после того как стал стрелочником? Что же теперь изменилось?
- Не могу себе позволить. Они не любят, когда им приходится ставить на работу желторотых.
Старик почувствовал вдруг, что сын понимает, что держат его из милости, и должность его выдумана компанией с благотворительной целью, и ему не требуется никакой замены. Это, собственно, и было одной из причин, почему старик отказался от свободных дней. Он боялся своим отсутствием напомнить компании, что она легко может обойтись без его услуг. Он хотел было объяснить это сыну и даже сказать ему напрямик самое главное - что будь его сын старым транспортником, он бы с радостью зашел его навестить. А так им не о чем говорить друг с другом. Старик Бауер почти всю свою жизнь, с самой юности, провел на трамвае, за исключением разве тех часов, которые ушли на сон. Компания отгородила его от всего мира, даже от семьи. Теперь, когда у него нашлось бы время и для семьи и для мира, он был уже слишком стар, чтобы перестраиваться на новый лад.
- Ты живешь от меня не дальше, чем я от тебя, - сказал он.
- Не могу же я тащиться к тебе с тремя детьми! - воскликнул сын. - Да и комната твоя мала, они там даже не поместятся.
Старик молчал. Бауер смотрел на него, стараясь разгадать его мысли, потом отвернулся и взглянул на тротуар, на проезжавшие мимо автомобили, на дома с огромными, ослепительно сверкающими вывесками, от которых стены вокруг багровели, словно озаряемые отблесками пламени, вырывавшегося из раскаленного горна.
"К чему все это?" - подумал он. Но он знал, к чему, и не мог уйти. Он сунул руки в карманы и вяло потопал ногами по холодной мостовой.
Подошел еще трамвай, и когда старик заковылял к стрелке, вожатый крикнул:
- Как там впереди - много вагонов?
- Не знаю, - сказал старик. - Я, кажется, не обязан знать. - Он обернулся и сердито посмотрел на сына. "Ну как тут заниматься делом, подумал он, - когда тебе все время мешают".
Но эта слабая вспышка досады тут же угасла. Возвращаясь к своему ящику, старик погрузился в воспоминания о том, как, бывало, они с вожатым нарочно задерживали движение на линии. Это называлось "волочить ноги". Чем больше пассажиров, тем легче кондуктору обкрадывать компанию. А чем больше трамвай отстает от графика, тем больше в него набивается людей.
Старик мысленно увидел свой вагон, битком набитый пассажирами. Он увидел себя в конце вагона, - ну, конечно, он опять позабыл записать кой-какую мелочь, - а впереди Вуди, вожатого, и как он из кожи вон лезет, чтобы наверстать задержку, которую сам же устроил. Впрочем, как бы Вуди ни потел, он никогда не упускал случая позабавиться и неожиданно со свистом отпустить воздушный тормоз, чтобы пересекающая рельсы девчонка подскочила от испуга, показывая икры.
Старик хихикнул и смешливыми глазами посмотрел на сына.
- Да, уж это был жох по части женских ножек, - сказал он. Тут он спохватился, что смотрит в лицо сыну. Его смех замер, и взгляд снова устремился на линию.
Бауеру стало жутко. Словно перед ним раздвинулся занавес и он заглянул своему отцу в душу и не увидел ничего, кроме мрака.
- Ты бы хоть зашел как-нибудь поглядеть на Мэри, - сказал он. - Она соскучилась по твоим усам. - Мэри была старшая дочь Бауера.
- По моим усам? - старик осторожно потянул сначала за один, потом за другой кончик желто-белой щетины. - Да, ребятишкам они нравятся, - сказал он. - Когда мой сын был маленьким, они ему тоже очень нравились.
- Нравились, да? - Бауер быстро шагнул вперед. - Когда я был маленький?
- Да, да. Каждый вечер смотрел, как я их подстригаю. Неужели не помнишь?
- Вот, значит, какой я был. А я ничего, ничего не помню. - Бауер засмеялся. Лицо его вдруг как-то просветлело. Он стоял, наклонившись к отцу, повернув голову, жадно ловя здоровым ухом дрожащий старческий голос.
- Стоял, бывало, около умывальника, где висело зеркало, и смотрел. Ты мне тогда доходил до колена. Это было... постой-ка, давненько... постой-ка... - голос его замер.
Бауер испугался, что старик потеряет нить и заговорит о чем-нибудь другом.
- Мне было тогда три года, - сказал он.
- Нет, нет, пожалуй, что нет, - лет шесть или семь, вот так.
Опять подошел трамвай, и Бауер с досады выругался про себя. Старик терпеливо ждал, когда трамвай пройдет, чтобы передвинуть стрелку обратно. Светофор задерживал движение. С минуту Бауер ни о чем не думал, потом у него мелькнула та же мысль, что при первом взгляде на отца. Он повернулся к старику, увидел свитер, шали и все, что было наверчено на него, и подумал: "Еще две-три недели - и зима. Да, зима идет, - думал он, и на него повеяло мертвенным покоем. - Эта зима убьет старика, - сказал он себе, - да, эта уж наверно". Он почувствовал свое одиночество, но что-то заставило его подавить в себе это чувство и подумать: "Для него это будет к лучшему". Он думал о том, как пуста жизнь отца, но не спрашивал себя, что опустошило ее. Вместо этого он вспомнил, как пуста его собственная жизнь, и внезапно подумал: "Хоть бы умереть. Мне бы тоже было лучше". Ненависть, жалость, одиночество, страх вдруг всколыхнулись в нем, прорвались и захлестнули его. Он еле устоял на ногах.
- Отец! - крикнул он.
Трамвай уже ушел, и старик сидел на своем ящике.
- Да, сынок? Ну что? - голос старика звучал спокойно. Он слышал оклик сына, но прозвучавшее в нем отчаяние потонуло в тумане, застилавшем его старческий мозг. Старики знают только то, что им говорят их притупленные чувства.
"К чему это?" - думал Бауер. Он уже готов был повернуться и убежать, но внезапно вспомнил, о чем говорил отец.
- Ты сказал, что мне было тогда лет шесть или семь? - сказал он.
- Когда я говорил?
- Да только что. - Бауер знал, что сосредоточиться отец не мог, но память у него сохранилась.
- Ну, ты же помнишь, - сказал он. - Ты начал рассказывать, что я, когда мне было лет шесть или семь, любил смотреть, как ты подстригаешь усы.
- А, это... Так ведь я же тебе рассказал. - Старик уже все перебрал в уме, пока дожидался, чтобы трамвай отошел, и вообразил, что рассказывал это вслух.
- Да нет, отец. Ты ничего больше не говорил. Ну, как это было? Начни сначала, ладно?
- Да я же тебе говорил. Ты тоже захотел подстричь себе усы и взял у меня ножницы. Усов у тебя никаких не было, но тебе так хотелось, и ты подстригал и подстригал, а потом ткнул себя ножницами в нос. Крови выступила одна капелька - так, с булавочную головку.