Вот Слава, как бы истомившись по безбрежному морю, снова отошел к борту и вернулся с пустым бокалом, хотя не видел Пафнутьев, не видел, чтобы он этот бокал подносил ко рту.
А ведь такое вино!
Неужели не жалко?
Значит, много у них тут этого вина запасено.
Да и вино стали подавать не то — чего зря добро переводить? Если раньше Пафнутьев все любовался на женскую фигурку, изображенную на этикетке, то теперь, сколько ни всматривался, не видел он женской фигурки. Да и этикетка была вроде другая. Куда менее изысканная. И Маша все что-то отлучается, хотя не забывает улыбаться приветливо и даже как бы приглашающе. И другие красавицы не обделяли Пафнутьева своим вниманием, но, заметив, что он больше предпочитает общаться с Машей, как-то незаметно устранились, словно ушли в тень.
Потом вдруг Пафнутьев обратил внимание, что Слава, опасливо поглядывая в его сторону, шепчется с Машей, и не за столом, а в сторонке, у мачты, и касается Маши совсем не так, как это принято в общем застолье, совсем не так. За общим столом так не касаются, сказал себе Пафнутьев, тут вы заблуждаетесь или же полагаете, что я заблуждаюсь…
С большим трудом, но Пафнутьев все-таки продирался к здравому смыслу, и это ему изредка удавалось. Сказывался опыт общения с Халандовским, с тем же Худолеем, да и Шаланда последнее время стал чаще наведываться в их компанию, оказался вполне пристойным человеком, а если его что-то подводило иногда, то только неуправляемое самолюбие, или скажем иначе — неуправляемая обидчивость, что, в общем-то, одно и то же.
— Как?! — заорал вдруг Пафнутьев, грохнув кулаком в жидковатый столик. — Как называется эта дырявая посудина?! Мать ее!
— Паша, ты буянишь? — Маша опять улыбалась хорошо и доверчиво. — Посудина называется «Азалия».
— Красиво! — одобрил Пафнутьев.
— Другими словами — «Дельфин».
— Неплохо! У зэков то же самое… Есть фамилии, есть кличка, и часто даже не разберешь, как к нему обращаться. Вот как мне обращаться к этой посудине… На «вы» или на «ты»?
— Паша, ко мне только на «ты». И я к тебе точно так же… Можно?
— Нужно! — рявкнул Пафнутьев и, пошатываясь, побрел в свою каюту. И блуждала, блуждала на его губах улыбка человека, вполне собою довольного. Он выполнил программу, которую поставил перед собой, выполнил ее успешно, можно даже сказать, с некоторым блеском. Его задача состояла в том, чтобы красиво напиться.
И он ее выполнил.
Напился.
Со мной было нечто похожее в те времена, когда я еще работал журналистом. Как-то мне довелось в одном городе Краснодарского края собирать материал об одном отделении милиции, которое одновременно было и местной бандой, почти бандой. Начальника отделения, то бишь главаря, в это время в городе не было, и мне без труда удалось собрать все, что требовалось для разгромного очерка. Когда я уезжал, добрые люди угостили меня на дорогу, и я не пренебрег их южными дарами, хорошо так не пренебрег, в машину они просто помогли мне сесть.
И вот в каком-то горном ущелье на пути в Краснодар нашу машину настигает колонна из нескольких милицейских «газиков» во главе, естественно, с главарем. Его задача не допустить публикации, а для этого все средства хороши. Мы остановились, но к тому времени армянский коньяк в душном, разогретом на солнце салоне сделал со мной все, что можно сделать с человеком слабым и доверчивым.
— Выйдем, — сказал начальник отделения милиции. — Разговор есть.
Я вышел.
Вокруг горы, ущелье, где-то на неимоверной глубине поблескивает ручей. В десятке метров несколько машин, возле каждой люди с дубинками. Я пошатнулся, но на ногах устоял, уцепившись за приоткрытую дверцу машины.
— Писать будешь? — спросил он негромко.
— О чем? — качнулся я.
— Обо мне.
— Старик, — я похлопал его вялой ладошкой по погону, усыпанному звездами, — после такого количества коньяка, которое я употребил в вашем замечательном городе… Писать? Выжить бы, старик, выжить бы.
— Так. — Он покачался с каблуков на носки, оглянулся на своих ребят, снова изучающе осмотрел меня с головы до ног, сделал шаг назад, чтобы я уже перестал наконец держаться за его погон. — Ну, ладно, — сказал он, — считай, что выжил.
Не мог он вообразить, что это жалкое, раскачивающееся в струях горячего воздуха существо может чего-то там изобразить на бумаге, не почувствовал во мне опасности. Махнув рукой своим ребятам, что можно, дескать, рассаживаться по машинам, он сел в свой «газик». Вся колонна с воем сорвалась с места и исчезла в клубах горячей геленджикской пыли.