— Шутишь, да? Значит, просыпаешься. Слушай меня — всю ночь шел дождь, убийство совершено около часа назад, сейчас еще утро… Большая вероятность, что именно они пальчики свои оставили.
— Протекторы, — поправил Худолей.
— Правильно. Протекторы. Молодец. Умница. Виталий, проползи вдоль переулка на брюхе и сними все самые малые кусочки протектора, самые малые отпечатки. Смотри, вот четкий след… Но какой-то вихляющий. Они поторопились набрать скорость и не вписались в поворот. Смотри, как их вынесло к забору! Они просто врезались в него! Видишь? Спрашиваю — видишь?!
— Вижу, — кивнул Худолей.
— На заборе осталась полоса — они теранулись о доски. Соскобы, понял? Соскобли — и в лабораторию. Пусть установят, что это за темная полоса. Смазка, грязь от ботинка, примеси бензина, масло машинное… Кроме того, они сами должны удариться об эти доски и оставить ворсинки, шерстинки, нитки, кусочки искусственной кожи, если были в куртках… Но снимки, Виталий, снимки я должен иметь сегодня к вечеру.
— Ха! Скажите, пожалуйста! Он должен иметь к вечеру! — В голосе Худолея появились капризные нотки. — А что буду иметь к вечеру я?
— И ты будешь иметь. Обещаю.
— Точно? — Худолей недоверчиво посмотрел на следователя. — Тогда, Паша, совсем другое дело. А теперь иди к этим недоумкам, к этим любителям мороженого. И не мешай мне. Иди, Паша, иди.
Переулок казался тупиковым, но в зарослях кустарника, в ветвях деревьев, свисающих из-за заборов, скрывался поворот. Пройдя переулок до конца, Пафнутьев опять увидел след мотоцикла. Здесь, видимо, следили за порядком и, чтобы не было грязи, присыпали дорожку песком. Он помахал Худолею, подзывая его к себе. Тот подбежал, запыхавшись. Лоб его то ли от жары, то ли от вчерашнего перебора покрывали маленькие капельки пота.
— Виталий, смотри… Отпечаток… Откладывать нельзя, песок высохнет, и отпечаток осыпется… Щелкни, а потом дуй к забору…
Но самое удивительное поджидало Пафнутьева, когда он прошел метров тридцать за поворот. Здесь след мотоцикла обрывался. Шел четкий отпечаток, и вдруг исчезал. Казалось, в этом месте седоки встали и дальше пошли с мотоциклом на руках. Но тогда остались бы следы человеческих ног. Однако не было и их. Ровная поверхность песка, прибитая ночным дождем, и след протектора, словно обрезанный ножом. Рядом шли отпечатки шин какого-то грузовика, но с ними ничего не произошло — они так и тянулись вдоль улицы.
Подошли оперативники и дружно доложили, что никто из жителей мотоцикла не видел, шума мотора не слышал и потому ничего полезного сказать не может.
— А мы, говорят, от шума деревьями отгородились, поэтому если кто и пройдет, то нам и не слышно, и не видно, — сказал Ерцев, показав на густые деревья, которые росли вдоль заборов.
— А потом, говорят, улица рядом, и даже если чего услышишь, то не поймешь — там ли кто газу поддал или по нашему переулочку проехал, — добавил Манякин.
— У кого-нибудь в этих домах есть мотоциклы? — спросил Пафнутьев.
— А кто их знает, — пожали плечами крепкие, румяные оперативники. — Надо уточнить.
— Кто-то мешает?
— Да никто… Было бы указание.
— Считайте, что оно у вас уже есть. Начинайте. Один берет правую сторону улицы, другой — левую.
— А кому брать правую? — спросил Манякин.
— Конечно, тебе.
— Почему?
— А потому! — ответил Пафнутьев серьезно.
— Ну, тогда ладно, — кивнул Манякин, будто уяснил для себя что-то важное. Повернувшись к Ерцеву, он развел руками — вот так-то, брат!
Пафнутьев посмотрел вслед неторопливо удаляющимся операм, вздохнул протяжно, снова склонился над следом протектора.
— Повезло тебе, Паша, с операми, — посочувствовал Худолей. — Те еще оперы.
— Да мне и с тобой повезло.
— А что я? Я в порядке! Знаешь, какой я фотограф? Нет, скажи — знаешь, какой я фотограф?
— Тебе на резкость сегодня не нужно наводить? — усмехнулся Пафнутьев.
— А, вон ты о чем… Я уже с утра, Паша, свою резкость в порядок привел.
— На заборе нашел что-нибудь?
— Ох, забыл! — Худолей трусцой побежал к забору, в который врезались утренние мотоциклисты.
— Да не по следам же! — простонал сквозь зубы Пафнутьев. — Затопчешь!
— Не боись, Паша, я их уже на пленку заснял. Не боись. Все у нас с тобой будет прекрасно. Ты даже удивишься. Преступников мы возьмем тепленькими. И одного, и второго.
— Пока я вижу только одного тепленького.
— Нехорошо говоришь. Очень нехорошо. Ведь я знаю — совесть тебя, Паша, просто замучает. Ты же спать не будешь, пока не позвонишь и прощения не попросишь за свои несправедливые слова. Но лучше не звони. Считай, что я тебя простил. И надеюсь на взаимность. Ведь я могу надеяться на взаимность?