Я сидел, а они, окружив меня кольцом, ехидно ухмылялись. Все трое были в полосатых свитерах. Один из них (его звали Берни) злобно ругал меня на жаргоне, и я, как ни странно, отлично его понимал. Он называл меня «недоумком», «подвальной крысой» и методично, с изощренным садизмом всячески оскорблял мое самолюбие. Он ненавидел меня, потому что я был «даго». Я не отвечал на его насмешки и с деланным равнодушием попивал вино. В глубине души я испытывал ярость и страх, хотя понимал, что это всего лишь сценический трюк. Но оскорбления были неподдельными, и они больно ранили меня. К тому же сама ситуация была не новой, хотя ранее мне никогда не приходилось попадать в такую переделку. Сын итальянских эмигрантов, мускулистый и крепкий девятнадцатилетний парень, я был настоящий даго. Я глубоко этого стыдился и одновременно был этим бесконечно горд. Мои преследователи были моими давними врагами и соседями по дому. Белокурые англосаксы, они скрытно ненавидели меня, но долго не решались сказать об этом прямо. Контракт с фирмой «НАТКА» позволил им наконец безнаказанно и нагло оскорблять меня. Я знал, что и они и я подписали контракт, но это ничуть не ослабляло нашей взаимной ненависти. Больше того, само сознание, что я согласился за деньги драться с ними, лишь усиливало мою злобу и ярость. Когда Берни, передразнивая мой неаполитанский диалект, промяукал: «Маммина миа! Мадоннина санта!» и послал мне шутливый поцелуй, коснувшись губ кончиками пальцев, я схватил стакан с вином и швырнул его в лицо обидчику. Я увидел, что его гадкая рожа залилась кровью, и это доставило мне жестокую радость. В тот же миг я опрокинул стол и, прикрываясь им как щитом, попытался пробиться к выходу. Но тут Эндрюс ударил меня сбоку, под ребро, я уронил стол и бросился на Эндрюса. Мой удар пришелся точно в челюсть. Но пока я расправлялся со вторым врагом, Берни пришел в себя. Он и Том загнали меня в угол и принялись награждать ударами в живот и грудь. Я задыхался, перед глазами плыли черные круги. И все же, когда Берни прохрипел: «Проси пощады, ублюдок», — я шагнул вперед, притворился, будто падаю, а сам, наклонив голову, словно бык, ринулся на Тома. Я сбил его на землю, споткнулся о распростертое тело и свалился на него. Я попытался вскочить, но в тот же миг меня настиг апперкот в подбородок, который буквально поднял меня в воздух. Я потерял сознание и пришел в себя, лишь когда кто-то вылил мне на голову холодной воды. Затем все исчезло.
— Спасибо, хватит, — сказал я Симпсону, потирая подбородок, который почему-то побаливал. — Вы правы, Симпсон, у меня наверняка не появится желания драться ни всерьез, ни с помощью «Торека».
— Знаете, я прокрутил эту ленту всего один раз, и у меня пропала всякая охота прослушать ее вновь. Но я думаю, что подлинный итальянец испытывал бы определенное удовлетворение, хотя бы от мысли, что он один дрался против троих. По-моему, эту пленку «НАТКА» записала именно для итальянских эмигрантов. Фирма, как вы знаете, стремится всемерно расширить рынок сбыта.
— А я думаю, что «НАТКА» записала эту пленку для белокурых англосаксов и для расистов всех мастей и пород. Подумайте сами, какое это наслаждение чувствовать, что жестоко страдает и мучается именно тот, кого вы хотите помучить! Впрочем, не будем об этом говорить. Скажите лучше, что представляют собой пленки с зеленой этикеткой? Что означает «Encounters»?
Симпсон улыбнулся.
— Это эвфемизм чистой воды. Знаете, и у нас, в Америке, цензура шутить не любит. По идее это — «встречи» со знаменитостями, короткие беседы простых людей с сильными мира сего. Но это, так сказать, «камуфляж». На всех других пленках записаны совсем иные «встречи» — с Синой Разинко, Индже Баум, Коррадой Колли. Вы, конечно, видели этих красоток на страницах журналов.
И тут я почувствовал, что краснею. Эта проклятая способность краснеть преследует меня с детства. Достаточно мне подумать «сейчас я покраснею», как щеки мои начинают багроветь. Мне становится ужасно стыдно, и я краснею еще больше. На этот раз меня вогнало в краску упоминание о Корраде Колли, известной манекенщице, принимавшей участие в скандальной оргии в доме графа Ревелли. Я и не подозревал, что испытываю к новоявленной гетере нездоровое любопытство. Симпсон вопросительно смотрел на меня, не зная, смеяться ему или сделать вид, будто он ничего не замечает. Но мое смятение было слишком уж явным, и наконец он решился спросить:
— Вам нездоровится? Может, здесь слишком душно?