Выбрать главу

— Перестань, это уже лишнее.

Но ей было слишком хорошо, она не могла долго сердиться.

— Налей-ка мне еще, Нико. Ведь сегодня необычный день.

Голос у нее был с хрипотцой, как у актрис, играющих роль алкоголичек.

В сердце Нико на миг закралось сомнение, не разыгрывала ли Дорис комедию, изображая из себя скромную, непорочную девушку. Наливая вино, он внимательно следил за выражением ее лица. Но тут же устыдился нелепых подозрений.

Они встали и направились к машине. К своей машине.

Левакар бешено мчался вперед, пролетая мимо зеленых галерей, изумрудных холмов и лугов, нежившихся под солнцем. Несколько крутых поворотов — и дорога неожиданно уперлась в площадку, обнесенную загородкой. В глубине, под тенью каштанов, стояли еще три левакара.

Кругом царства тишины… и руин. Они тянулись ввысь из густой травы словно грозный указующий перст. Долина сбегала вниз в беспорядочном чередовании виноградников и оливковых рощиц.

Нико стал быстро взбираться вверх по узкой крутой тропинке. Дорис, держа в руке транзистор, с трудом поспевала за ним.

Вот он остановился у края обрыва, и его фигура четко вырисовывалась на фоне голубоватых гор.

Дорис закричала. Не от страха, просто, чтобы доказать самой себе, что она полна жизни и что ее, тоненькую и маленькую, все же не придавили красота и величие пейзажа. Она включила транзистор на полную мощность. Но здесь, в поднебесье, музыка звучала смешно и нелепо.

Чуть поодаль темнели руины римского театра. Дорис и Нико принялись танцевать на выщербленных, поросших мхом ступеньках. Нико крепко, до боли прижимал ее к себе. Из транзистора тонкой струйкой текла сладкая до приторности музыка лада. Певец нежным голоском напевал о любви и муках влюбленного. А ее переполняло безмерное счастье, ощущение подлинной свободы и полноты жизни.

— К дьяволу эти идиотские сентиментальные песенки! Дорис, иди сюда.

Голос Нико звучал необычно глухо.

Он увлек ее вверх по белой тропке, что вилась меж седых от древности перевитых плющом камней. Тропинка исчезала, терялась в туннеле сплетенных веток и снова появлялась под сводом сверкающих листьев.

Дорис лежала рядом с ним на ложе из веток бузины.

— Послушай…

Он без конца повторял это «послушай», все крепче сжимая ее в своих объятиях. И даже не заметил, как оцарапал шею о ржавую колючую проволоку, предательски торчавшую из земли.

В первой песне поется о красочных рассветах, во второй — о ночи, пахнущей туманом и тенью, в третьей — самой банальной — о несчастной любви…

И так изо дня в день. Проклятое радио с раннего утра начинает бомбардировать вас песенками, рекламными объявлениями, снова песенками. Покупайте кондиционирующие установки, приобретайте холодильники, современный человек немыслим без электрокухни, и опять сентиментальные канцонетты, объявления ВМО: запрещается то, не рекомендуется это.

Дорис с досадой выключает радиоприемник. Кончив причесываться, она застывает перед зеркалом и начинает тщательно подводить ресницы и брови.

Звонит телефон. Незнакомый голос говорит в трубку, что Нико заболел.

Дорис весело смеется в ответ.

— Послушайте. Я спешу на службу. Вы, синьор, выбрали неподходящее время для шуток.

Но незнакомец отвечает, что он отнюдь не шутит. Дорис задумчиво вешает трубку.

— Кто это звонил? — спрашивает мать, высовываясь из-за двери.

— Да Нико. Вечно со своими глупыми шутками.

Стоя у конфорки, она выпивает чашку кофе с молоком. «Нет, не может быть. Вчера вечером, когда мы расстались, он чувствовал себя превосходно. Позвоню ему днем в министерство и скажу, что улетаю в Америку. Пусть немного поволнуется».

Но потом, на улице, ее вновь охватили сомнения. Она задумчиво смотрела, как на остановке нетерпеливые пассажиры проталкивались к переполненному элибусу, и не двигалась с места. Постояла немного, затем решительно зашагала к дому, где жил Нико. На пятый этаж она влетела бегом и яростно позвонила два, три, четыре раза. «Кретин, самодовольный болван, ты мне за все заплатишь!»

В дверях появился пожилой человек в пижаме.

— Проходите, — еле слышно сказал он. — Меня зовут Крешенцо. Я сосед Нико по лестничной площадке. Это я звонил вам.

Дорис побледнела.

— Что с ним? Ему плохо?

Профессор Крешенцо сокрушенно развел руками.

— Тошнота, головокружение, а потом начались рвота, судороги. Я дал ему успокаивающие таблетки, сейчас он спит.

Но нет, Нико не спит. Из коридора донесся протяжный стон.

Дорис бросилась в спальню: Нико, согнувшись, сидит на постели и держится за живот. Его глаза умоляют о помощи, лоб потный, лицо искажено гримасой боли. Он валится на кровать и начинает корчиться, отчаянно просит: «Воды, воды». И снова раздается долгий, душераздирающий стон.

Дорис не в силах вымолвить ни слова, у нее подкашиваются ноги, и, чтобы не упасть, она прислоняется к шкафу.

— Нужно что-то предпринять. Вызвать врача из амбул… — выдавливает онa из себя и замолкает на полуслове.

Это невозможно. Нико вышел из ВМО в пятницу. Извещение об этом наверняка уже поступило в районную амбулаторию. Бесполезно звонить, все равно никто не придет. И подавать заявление о повторном приеме в члены ВМО бессмысленно. Не говоря уже об огромном штрафе, пона-. добится по крайней мере два-три дня, прежде чем будут выполнены все формальности. Да еще день-два, пока соответствующие документы не поступят в амбулаторию. А без официального подтверждения врач из ВМО и пальцем не пошевелит.

Крешенцо нерешительно потер подбородок.

— Есть у меня знакомый врач. Но не знаю, согласится ли он приехать. Он живет километрах в тридцати от Рима, занимается земледелием, с тех пор как его лишили докторского диплома. Только за то, что он оказал помощь больному, не состоящему в этом проклятом ВМО. Попробую ему позвонить.

В глазах Дорис блеснул луч надежды. Профессор Крешенцо, с трудом волоча ноги, направился к телефону, стоявшему в коридоре.

Дорис подошла к постели, взяла руку Нико в свою и тихо заплакала.

Нико смотрел на нее и не узнавал.

— Меня грызут собаки, тысячи собак грызут мой жи…

Он перекинулся на другую сторону, свесился вниз, и из горла у него хлынула желтая пенная вода.

— Врача нет дома. Жена сказала, что он отправился поудить и вернется лишь к полудню. Я попросил ее послать кого-нибудь за ним на озеро. Через час позвоню еще раз, — сказал вошедший в комнату Крешенцо.

— Через час? Но ему очень плохо! Его снова вырвало.

— Знаете что: спуститесь-ка вы пока в аптеку. У вас ведь есть книжечка ВМО, не так ли? Мои таблетки тут не помогут. Скажите, что у вас люмбаго, боли в пояснице, впрочем, лучше — невралгия, затронут тройничный нерв. Можете стонать, плакать, кричать, лишь бы вам дали сильнодействующее успокоительное средство.

Дорис заколебалась. Она переводила взгляд с профессора Крешенцо на Нико, который отчаянно корчился в постели.

— Мне нельзя, — пояснил Крешенцо. — Я не член ВМО, мне не дадут и аспирина.

Дорис бегом спустилась по лестнице и помчалась к аптеке. Но попробуй перейти улицу, когда по ней сплошным потоком мчатся левакары! А подземный переход, как назло, далеко. Сколько лишнего времени придется потерять? Она ощутила острую боль в спине и в боку. Неужели и в самом деле началась невралгия? Нет, сейчас все пройдет. Надо только взять себя в руки и не глупить. Все будет хорошо. Солнце, казалось, прожигающее навес крытого рынка, напомнило ей о недавней прогулке, о зеленом куполе леса. Ничего, ничего, все обойдется.

Обычно сильнодействующие таблетки не выдают без рецепта. Но когда Дорис попросила лекарство, аптекарь в белом халате лишь взглянул на ее перекошенное лицо и молча выбил чек.

В полдень пришла ее мать. Ее негодованию не было предела. Она беспрестанно качала головой в знак осуждения, фыркала и то и дело повторяла:

— Я же тебе говорила, дочка, он совершенно безрассудный человек. А ты еще хотела связать с ним свою судьбу!

— Перестань, мама, перестань. Нико — фанфарон и задира, но он чудесный парень. Просто случилось несчастье, и он тут не виноват.