Юлия Латынина
Бандит
(Бандит — 1)
Глава 1
Поздней весной 1990 года к остановке «Поликлиника № 10», расположенной на Садовом кольце, подкатил, шипя и фыркая, желтый автобус, украшенный рекламой страхового общества «Госстрах». Из автобуса высадились несколько женщин в цветастых платьях, представительный мужик с дипломатом. Последним вышел небритый угловатый парень с драным армейским рюкзачком за спиной. На нем были длинные мешковатые штаны и роба. Несмотря на теплую погоду, он старательно натягивал на уши кепку. Вероятно, стеснялся своей бритой головы, выдававшей в нем недавнего лагерника.
Парень постоял немного на остановке, оглядываясь и как бы удивляясь, хотел было зайти в булочную близ арки, но, открыв тяжелую дверь, обнаружил, что хлеб здесь не продают, внутри магазина тянутся плотные белые полки, со всех сторон уставленные сверкающими пакетами и пакетиками.
Парень сделал шаг назад и нечаянно толкнул большого, крупного человека в белых штанах и белом же пиджаке, только что высадившегося из низкого заграничного автомобиля и входившего в бывшую булочную.
— Из-звини, — нервно сказал парень.
Белый человек ничего не ответил.
Парень подхватил рюкзачок и нырнул под арку. Две-три подворотни вывели его на тихую московскую улицу. Он решительно пересек проезжую часть, опять свернул во двор и стал подниматься по лестнице. Несмотря на то, что лестница была расположена в старом, дореволюционной постройки доме, она была крутая и узкая, с заляпанными зеленой краской перилами и стенами, украшенными разнообразной по степени приличия графикой.
Парень поднялся на третий этаж и надавил на кнопку звонка. Никто не открывал. Парень позвонил еще и еще раз. Потом постучал. — Ну, кто там хулиганит? — раздался трескучий старческий голос.
— Валерий.
— Какой такой Валерий?
— Нестеренко Валерий.
Дверь отворилась, и на пороге возник сухонький старичок в неопределенного цвета халате, на который была накинута ярко-красная, как знамя Октябрьской революции, кофта. Белые волосы старичка торчали во все стороны, и в неровной бородке застряли остатки употребленной на завтрак яичницы.
— Явился? — прошипел старичок.
— Явился, — сказал Валерий.
— Мамка дома?
— Померла твоя мамка, — сказал старичок, — месяц назад померла, антифризу, говорят, выпила… У, стерва, чуть весь дом не спалила!
— А бабка где?
— А бабка на диване лежит, — сказал старичок, — вон она. Клавдия ей из магазина кефир носит, а то померла бы твоя бабка. Тоже ее ожгло.
— Чем? Антифризом? — Да не, твоя мамка-то, напившись, кипятильник включила вместо обогревателя, а кипятильник на подушке лежал.
Валерий молча направился в глубь коридора.
— Ты хоть сапожищи-то сними, сволочь лагерная, — заорал вслед ему старичок, — выселять вас будем, выселять, гадов таких!
Валера открыл дверь комнаты. Она действительно носила следы недавнего, хотя и не очень сильного пожара: одна стена закоптилась и подгорела, а с потолка свисали похожие на тропические лианы ошметки черных обоев и проводов. Мебели в комнате за два года поубавилось: всего-то и осталось, что черный продавленный диван да большой горшок с пережившим пожар кактусом. На правах мебели в комнате стояли три старых ящика из-под капусты, каждый из которых мог служить либо столом, либо стулом.
На диване сидела усохшая, низенькая старуха. Видимо, услышав голоса в коридоре, она попыталась подняться.
— Валера, — сказала старушка, — а Машеньки больше нет.
— Знаю, — сказал Валера.
Он осторожно уселся на один из ящиков, раздернул рюкзак и вынул оттуда буханку черного хлеба, а затем шматок сала и несколько давленых яиц, купленных, видимо, в каком-то пристанционном буфете. Затем Валерий вынул звякнувшую о застежку бутылку кефира, достал длинный, с наборной рукоятью нож и стал резать этим ножом хлеб.
— Ты сам-то как? — осторожно спросила бабка.
— Что как? Живой, нетраханый, — чего еще для счастья надо?
— Поумнел хоть?
— Поумнел, баба, так поумнел, что теперь вот разумнеть хочу.
И Валера отправил в рот громадный кусок хлеба и сала.
— Мне никто не звонил?
— Нет.
— И никто не спрашивал, когда выйдет, мол, какие дела?
— Нет.
— Ладно, — сказал Валера, поднимаясь, — пойду сам звякну.
Телефон стоял в прихожей на старой, покрытой зеленым сукном тумбочке. На звук шагов дверь напротив телефона раскрылась, и из нее высунулась толстая растрепанная женщина преклонных лет в выцветшем байковом халате, расписанном маргаритками величиной с капустный кочан. В вырезе халата болтался камешек на дешевой цепочке.
— Валера, — сказала она, показывая глазами в сторону общей кухни, где стучал посудой давешний старичок, — ты на папу-то не серчай, рак у папы в мозгу, понимаешь, рак…
— Чего мне на него серчать, — сказал Валера, — он не прокурор.
Валера звонил долго и безуспешно: в одном месте никого не было, в другом все было занято; однажды ответили ему, что такой больше не проживает, потому как в прокуратуре ему выписали творческую командировку на сибирские лесоповалы, сроком аж на десять лет. Наконец с четвертой попытки Валерий узнал какой-то телефон, там ему дали еще один номер, по которому ему в конце концов удалось найти нужного человека.
— Сашу можно?
— Какого Сашу? — Шакурова.
— Шакуров слушает, — сказал вежливый голос в трубке.
— Это Валерий.
— Какой Валерий? — Сазан.
— Валька, ты! — раздался в трубке взрыв наигранного энтузиазма.
— А мы не ждали… Тебя что же, раньше выпустили?
— Не. От звонка до звонка.
— Валька, да ты знаешь, как я рад! Ты давно приехал?
— Только что.
— Время у тебя есть? Хочешь встретимся? Пожрем…
— Давай.
— Помнишь пельменную на углу Малаховки? Вот туда двигай. К семи. Заметано?
— Да.
— А сейчас извини, — черт, у меня тут дела. До семи. Пока.
И в трубке раздались короткие частые гудки.
Весь день Валерий бродил по городу. Деньги у него были, хотя и небольшие, — по пути он подкалымил недельку фузчиком в Архангельске; на Тишинской барахолке Валерий отоварился кожаной турецкой курткой и там же купил бабке килограмм апельсинов. В ларьке, неподалеку от дома, приобрел пузатую бутылку коньяку «Наполеон», показавшуюся ему необыкновенно дешевой.
Без пяти семь Валерий, в черной кожаной куртке и старых джинсах, извлеченных из встроенного шкафа и ничуть не обгоревших, подошел к бывшей пельменной и замер.
Пельменной не было. Старые, заляпанные окна общепитовского сооружения пропали. Вместо них на ослепительном заходящем солнце сверкали черные тонированные стекла, сиганувшие будто в московскую блеклую весну прямо с американского небоскреба. Пропал растрескавшийся асфальт у входа в подвал и жестяной навес, вместо навеса — козырек с надписью «Соловей», лихо заломленный к небу.
Валера спустился вниз. Вход в подвал был обит красивым черным дерматином и пах свежим струганым деревом, хорошей пищей и женскими духами. Валера надавил на кнопку заграничного, вмонтированного в систему наблюдения звонка. — Тебе что, парень? — сказал отворивший дверь вышибала. — Сашку Шакурова. — Не приходил еще. Жди.
И дверь с лязгом захлопнулась. Валера поднялся по ступеням и, сгорбив плечи, пошел прочь.
— Сазан!
Валерий оглянулся. У тротуара тормозила белая «Волга»-пикап. Водитель остановил машину и распахнул дверь.
— Сашка!
— Сазанчик! Друзья обнялись.
— Ишь ты какой стал, — проговорил Сашка, первым высвобождаясь из объятий друга, — здоровый, как бык, чуть ребра не переломал.
Валера молча смотрел на своего приятеля. Тот был одет совсем не так, как он. Никаких турецких курток и кроссовок: на Шакурове изящно сидел светлый однобортный костюм, неброский, цвета выцветшей брусники галстук оттенял белизну рубашки. Больше всего Валерия поразила именно эта рубашка: она была ослепительно белой, как кафель в операционной, и, несмотря на конец дня, от нее пахло свежестью и одеколоном. Переменил ее, что ли, Шакуров на работе?