Понятно, что при таких помощниках и консультантах грешно было бы автору не изучить вопроса со всей тщательностью и дотошностью к мелочам. К тем самым, в которых, как известно, кроется сам Дьявол. А уж дьявольских персонажей на страницах романа Крестовского сыскивается преизрядное количество. В итоге, пожалуй, самой сильной у него получилась четвертая часть романа – «Заключённики». Та самая, где, согласно предостережению Крестовского, «первые одиннадцать глав не заключают в себе исключительно романического интереса».
И очень хорошо, что «не заключают»! Именно в «Заключённиках» автор вкуснейше отписал типажи, повадки, быт и субкультуру обитателей т. н. Литовского замка и женской тюрьмы, а также подробнейшим образом живописал «распорядок дня» и жизненный уклад обитателей Сенной площади и примыкающей к ней «Вяземской лавры» – профессиональных нищих, воров, мошенников, проституток и бродяг. Главы эти написаны с нескрываемой болью и состраданием к своим персонажам. Причем – ко всем, даже, казалось бы, абсолютно проходным и эпизодическим. И, возможно, в силу этой самой любви «Заключённики» и удались. Все правильно! Как некогда высказался первый православный епископ Камчатки, Якутии, Приамурья и Северной Америки архиепископ Иннокентий: «Преступник скорее откроет сердце тому, кого привел в его темницу голос любви, а не долг знания. Желаешь узнать свойство природы человеческой – посещай темницы; там увидишь ее на одной из последних крайностей, найдешь такою, какою не покажут тебе ни книги, ни театры…»
До романа «Петербургские трущобы» фактически ни одно литературное художественное произведение не содержало лексику русского воровского арго – так называемой «воровской музыки». Сам Всеволод Владимирович (недоучившийся студент-филолог) с отменным знанием предмета поясняет в комментариях, что «у воров и мошенников существует своего рода условный знак (argot), известный под именем „музыки“ или „байкового языка“. Этот язык, между прочим, представляет много интереса и в физиологическом отношении. В нем, кроме необыкновенной образности и лаконичной сжатости, отличительных качеств его, заметен сильный наплыв слов, звучащих очевидно неславянскими звуками».
Весьма примечательно, что многие встречающиеся на страницах романа «аргоизмы», прекрасно знакомы современному читателю. С удивлением обнаруживается, что некоторые такие словечки, невольно вошедшие в нашу речь с началом «Великой криминальной революции» начала 1990-х, имели хождение еще полтора века назад. Судите сами:
– бабки (деньги вообще, какого бы рода или вида они ни были);
– клёвый (хороший, красивый, дорогой, выгодный, подходящий);
– лады (идет, хорошо; согласие);
– тырить (воровать);
– стрёмить (смотреть, наблюдать, остерегаться);
– жулик (ученик мошенника; тот, который уже может ходить на дело);
– звонить (говорить);
– Слаба! (восклицание, выражающее укор в нерешительности или трусости)…
Многих современников Крестовского такого рода словеса и жаргонизмы, густо разбросанные по страницам романа, коробили, задевали и заставляли морщить нос. При том что сам автор в своем предисловии заранее оговаривался, что книга его «не предназначается к чтению в пансионах и институтах благородных девиц». Теперь же, по прошествии времени, представляется, что Всеволод Владимирович, сам того не ведая, совершил немалое благодеяние для нынешних филологов: внутренним, возможно, чутьем поняв и осознав, что воровской язык, язык босяков и прочих представителей дня, точно так же оказывает влияние на язык литературный и сыскивает в нем достойное место. Неслучайно в цивилизованных странах жаргон является предметом всестороннего изучения, ему посвящены многие сотни научных трудов.
Писатель, поэт и публицист Крестовский оставил после себя немалое литературное наследие, однако в памяти нескольких поколений российских читателей продолжает считаться автором лишь одной книги. Но зато это была именно ЕГО книга! Как при жизни признавался Всеволод Владимирович: «Надо, чтобы каждый автор, претендующий на внимание к себе читателя, имел что сказать ему свое, и сказал бы это „свое“ искренно. В этом – главное, а остальное есть уже дело большего или меньшего таланта». Да, возможно «Петербургские трущобы» получились произведением и не шибко высокохудожественным (к примеру, породистый классик Тургенев презрительно именовал роман «чепухой»), но зато в части исследования криминального, равно как бродяжеского, нищенского и прочих отверженных миров российской столицы образца середины девятнадцатого века – образцовым. Равно как: знаковым (для своего времени), и «энциклопедическим» (для времени нашего)…