- Ну, ты будешь ждать меня. Будешь оставаться верной мне.
- Конечно, Гэс, конечно! Я обещаю. Ну, а вдруг тебя убьют?
- А ты меня не поцелуешь на прощание? - спросил он, набравшись храбрости.
- Ну, наверное, - сказала Сэлли, подходя к нему поближе и пристально в него всматриваясь. - А ты все это не придумал, а? Чтоб выманить у меня поцелуй за так?
- Может, я тебя вижу в последний раз, Сэлли, - ответил он с благородной торжественностью. И чуть не расплакался.
- Я поставлю свечку и буду молиться за тебя.
- Это будет замечательно - поминай, поминай меня в своих молитвах! И Лу тоже.
- А я слышала, что Моди Коберман из-за него подлетела.
- Лу такого себе никогда не позволял!
- Об этом все говорят.
- Ну, может быть, так получилось, он не мог сдержаться - ведь на войну идет!
- Гэс, и думать не смей ни о чем таком! Я поцелую тебя на прощание, но на этом и все.
Он наклонился к ней, попытался отыскать ее губы своими губами, промахнулся, сделал еще одну попытку и прижал свои плотно сомкнутые губы к ее тонким сухим губам. Гэс качнулся, и чтобы удержаться на ногах, обхватил девочку, ощутив под руками ее плотное тело. Но тут же отстранился. Она стояла с закрытыми глазами; пряди рыжих волос выбились из-под платочка, руки были молитвенно сложены.
- Я буду ждать тебя, Гэс, - прошептала она.
- До свидания, малышка, - сказал он, повернулся и бросился прочь. Он бежал среди деревьев, сильный, златовласый как могучий викинг Лейф Эриксон, а вокруг него простирались уже мрачные леса Пруссии. Бежал он без передышки до самого дома.
Когда ужин закончился, Лу, отодвинув стул, встал, во весь свой огромный рост:
- Пора уже, думаю, сказать вам, что я иду в армию. В канадские части, которые отправляются в Европу.
- Когда? - спросил отец.
- Уезжаю завтра утром.
- Послушай меня, Лютер, - сказал отец, стараясь, чтобы в его голосе прозвучали благоразумие и умеренность. - Насколько мне известно, немцы наступают на всех фронтах. Еще несколько недель - и они сломят французов.
- Тем больше причин отправляться немедленно, - ответил Лу, глядя темными, как у молодого оленя, глазами в окно, где он уже видел la belle France распростертой под ногой германского зверя.
- Но к тому времени, как ты туда доберешься, все уже будет окончено!
- Может быть - да, а может быть - нет. Папа, вы всегда говорили, что следует исполнять свой долг.
- Твой долг здесь, на ферме! Столько всего нужно делать, а наемных работников сыскать теперь трудно. Я же не могу платить им так, как платит Дюпон своим рабочим!
- Не покупайте, в таком случае, больше земли, - сказал Лу, рассмеявшись. - Удовлетворитесь тем, что уже имеете. Ведь вы и так владеете половиной графства Форд. И беспокойства будет меньше, и неприятностей всяких.
- Я тоже иду в армию, - вдруг заявил Гэс.
- А ты заткнись, - сказал Мартин. - Тебе только четырнадцать лет.
- Мал еще, - поддержал старшего отец.
- Я уезжаю утренним поездом, - сказал Лу; на лице у него было решительное выражение, хотя на губах постоянно играла улыбка. - Мы придем, победим или умрем.
Кейти начала плакать - слезы обильно катились из глаз, из носу текло.
- Ты никуда не поедешь, - сказал отец.
- Пожалуйста, Лу, не надо, - стала упрашивать мать, вытирая нос передником. - Пожалуйста, не надо уезжать!
- Здесь я оставаться больше не могу, мама. - Голос Лу был ровным, спокойным - в нем не осталось и следа насмешки или веселья. - У вас есть папа, у него есть вы, у вас, к тому же, столько земли, что обработать ее вы уже не в состоянии... И в доме у нас уже давно никто не смеется.
- Жизнь не такая уж веселая вещь, - сказал отец. - А солдаты, чтоб ты знал, обыкновенные дураки, которым никогда ничего не достается.
- Неужто? - Лу разразился своим язвительным смехом.
- Как я вижу, ты совсем не читаешь Библию. - Лицо отца багровело все сильнее.
- Послушай, папа, - начала мать, - может быть, мы помозгуем, что и как...
- Вот-вот, правильно, - сказал Лу. - Поразмышляйте, а я пока упакую вещи.
Кейти шмыгала носом.
- Лу, а может быть, я все-таки могу поехать с тобой? - спросил Гэс.
Лу улыбнулся:
- Извини, старина, на этот раз не получится. Сдается мне, здесь совсем не замечают, как все вокруг в мире поменялось. Многим уже не хочется ковыряться в земле, на одном и том же месте, по пятьдесят-шестьдесят лет. Всю жизнь вкалываешь, а потом тебя в этой же земле закопают. А я хочу чего-нибудь повидать, прежде чем загнусь.
- Ты еще не выучился работать по-настоящему, а уже нос воротишь, сказал отец, свирепо глядя на Лютера.
- Даже если б ковырялся в коровьем дерьме, вкалывал бы на тебя тридцать шесть часов в сутки, тебе все равно этого было бы мало, ты бы все равно пел свою песенку!
- Лу! Как ты можешь так! - воскликнула потрясенная мать.
- Пускай катится, - сказал Мартин. - Он всегда был такой. Говори с ним, не говори - все без толку!
Лу медленно обвел взглядом квадратную комнату, оклеенную обоями, освещенную светом лампы, тщательно всматриваясь во все углы, запоминая напоследок все детали.
- Я вовсе не хочу изображать из себя какого-нибудь там героя, но мне не хотелось бы оставлять по себе плохую память. Не нужно ненавидеть меня за то, что я поступаю так, как считаю нужным.
- Я не даю тебе разрешения ехать. - Отец все еще не сдавался; он напустил на себя такое выражение, надеясь согнать ангельскую улыбку с лица Лу.
- Ты что, собираешься связать меня? И повесить на крючок, как свою любимую пилу? - Лу снова рассмеялся.
- Лу, не надо так, - сказала мать.
Лу махнул рукой.
- Мне нужно пойти посмотреть, как там рыжая свинья, - сказал отец, поднимаясь и направляясь к выходу. У самой двери он остановился и, повернувшись, обратился только к Лютеру: - Можешь отправляться и сражаться на войне, которая тебя совершенно не касается. Но на станцию тебе придется идти пешком.
Когда отец, взяв фонарь, вышел, Лу, прыгая через две ступеньки, бросился наверх, к себе в комнату.
Гэс побежал за ним; в комнате остались всхлипывающая Кейти, Мартин, шипящий на нее и требующий, чтобы она, наконец, закрыла свою пасть, и мать, качающая головой и вздыхающая.
Лу очень быстро сложил то немногое, что ему могло понадобиться. А в дорогу он наденет свой единственный костюм!