В его голосе чуть больше горечи, чем должно быть у психолога, сожалеющего о потере клиента. Похоже, это как раз тот случай, когда профессиональная этика была послана к черту.
— Вы спали с ней? — спрашиваю.
— Не ваше дело.
Грубость дается ему с трудом. Он из тех людей, которым можно наступить в транспорте на ногу, а они будут делать вид, что ничего не случилось, лишь бы не поставить вас в неловкое положение.
— Значит, спали, — говорю.
— Не ваше дело.
— Как сказать… Если Акихико действительно перед смертью звонил этой женщине и после разговора с ней сунул голову в петлю, вы ничего не должны скрывать…
— Вот если в полиции меня спросят, я расскажу все.
— А что у нее была за проблема? — спрашивает Юрико, отодвигая пустую чашку.
— Это врачебная тайна…
— Да бросьте вы! Я же не спрашиваю ее имени…
— Зачем вам это?
— Затем, что Акихико был моим хорошим другом. Вам и ему, — она кивает в мою сторону, — на него наплевать. А вот мне — нет. Я хочу понять, из-за чего вдруг у него так поехала крыша, что он повесился на ручке двери. Между прочим, знатоки утверждают, что такой способ самоубийства требует железной решимости. Смерть наступает от удушья, и человек мучается минут десять, оставаясь в сознании, но тело уже не слушается, наступает паралич… Можете быть уверены, Акихико знал, на что идет. Он был основательным парнем… В его духе было сначала детально изучить все возможные способы, а уже потом принять решение. Так что это не случайность и не минутная слабость. И я хочу разобраться, что к чему. Не каждый день вешается твой друг. Поэтому ответьте, пожалуйста, на мои вопросы. Иначе я обращусь в полицию и расскажу все, что знаю. Выбирайте, с кем вам лучше разговаривать — со мной или с полицейскими.
Характерная черта Юрико — она всегда идет напролом. И чаще всего такая стратегия себя оправдывает. Люди не привыкли к такой прямолинейности и теряются, когда им в лоб говорят то, что думают. Психолог — не исключение. Он испуганно хлопает глазами:
— Зачем полиция? То есть скрывать мне от них, конечно, нечего, но… Есть ведь правила…
— О правилах вы им расскажете, — сухо говорит Юрико. — И вообще что вы так трясетесь? Можно подумать, эта женщина — какой-то исключительный случай. Мы уже такого наслушались в вашей группе, что нас вряд ли удивишь. Верно, Котаро?
— Угу.
Честно говоря, меня больше занимает вопрос, спал он с ней или нет, и как ее звали.
— Ну, хорошо, только пообещайте, что вы никому…
— Ага. Обещаем, — Юрико поудобнее устраивается на стуле, готовясь к откровениям психолога.
— В общем-то, вы правы… Ничего такого исключительного в ее случае не было. Ее и клиенткой-то назвать можно с натяжкой. Она не обращалась ко мне за помощью. Мы познакомились случайно на выставке картин. Она была художницей, ну а я просто люблю современную живопись…
Он говорит путано и сбивчиво минут десять. Юрико успевает выкурить сигарету, не обращая внимания на недовольное лицо хозяина кабинета, а я выпиваю еще одну чашку уже остывшего чая.
Суть рассказа свелась к тому, что у этой художницы была навязчивая идея — смерть нужно изображать максимально реалистично, не допуская ни малейшего отступления от правды. К чему она и стремилась, уничтожая картины, которые, по ее мнению, не соответствовали такому стандарту. То есть практически все работы современных художников, в которых так или иначе затрагивалась тема смерти. Она заливала картины кислотой, краской, резала бритвой, сжигала, предварительно облив бензином… Из-за этого в общей сложности год провела в тюрьме и выплатила целую кучу штрафов и компенсаций. Но это не все. Бороться за свою теорию только путем разрушения она считала недостаточным. Нужно было и создавать… Писать «правильные» картины с натуры.
Тут психолог делает паузу. Снова неторопливо протирает очки и, понизив голос, произносит:
— Я видел несколько ее картин… Действительно жутко. Не знаю, как ей удавалось заполучить эту самую «натуру». Но картины были больше похожи на фотографии криминалиста. Я пытался работать с ней… Но когда она поняла, что наша связь постепенно превращается в отношения психолога и клиента, просто бросила меня. Исчезла… Тот номер, по которому звонил Акихико… Это ее телефон. Я звонил ей после того, как она пропала, но безрезультатно. Телефон либо был отключен, либо никто не брал трубку. Последний раз я пытался дозвониться четыре месяца назад.
— Как ее звали? — спрашивает Юрико.
— Вот этого я вам точно не скажу, — твердо говорит он.
И я ему верю.
Больше вопросов у нас нет.
Мы с Юрико собираемся уходить, а психолог сидит, уставившись в окно. Жалюзи закрыты неплотно, и сквозь щели видна заоконная чернота.
По кабинету ползет запах кроличьей шерсти.
Обонятельные или слуховые галлюцинации — верный признак опухоли в мозгу. Потом начинаются головные боли. Но для меня запах кроличьей шерсти — предвестник паники. Я храбрюсь изо всех сил, но страх медленно выползает из темных углов комнаты, протягивая щупальца к моему горлу. Я знаю, что сейчас громадный Кролик-мясоед, подкравшись к окну, пытается разглядеть меня в глубине комнаты. Но видит только мужчину с потухшим взглядом, сидящего в четко очерченном круге света от настольной лампы. Мужчину в очках, обвисшего на своем скелете, как старое пальто на вешалке.
Запах кролика усиливается. Мерзкий, удушливый, тяжелый, влажный… Я вываливаюсь из комнаты, оттолкнув Юрико, скатываюсь вниз по лестнице и, оказавшись на улице, едва не падаю на колени, вдохнув чистый вечерний воздух.
А ровно через неделю, придя на собрание группы, мы узнаем, что наш психолог больше не будет проводить сеансы групповой терапии. Вообще больше ни хрена не будет делать в этой жизни. Потому что накануне вскрыл себе вены кухонным ножом.
Глава 4
— Что теперь скажешь? — спрашивает Юрико, сидя на моем кухонном столе и болтая ногами. — По-прежнему считаешь, что эти звонки никак не связаны с резким желанием наложить на себя руки?
— Ничего я не считаю.
После неудавшегося собрания мы отправились ко мне. Всю дорогу в метро Юрико вела себя так, будто узнала, как можно остановить расширение Вселенной всего за пару минут. Вертелась, пихала меня локтем в бок, что-то шептала, но из-за шума я не мог разобрать, что именно… И не успели мы подняться из метро, она начала нести чушь насчет загадочного телефонного номера.
— Да ты что? — она пихает меня в бедро пяткой. — За две недели два человека отправились на тот свет, предварительно позвонив по одному и тому же номеру. Типа совпадение, да?
— Откуда ты знаешь, что психолог звонил?
— Тупой. Мне было ясно, что он позвонит туда, еще когда мы сидели и пили с ним чай.
Я подношу ко рту полупустую бутылку Suntory*. Нельзя определить, пессимист человек или оптимист по тому, как он судит о наполненности стакана. Наполовину пустой стакан или наполовину полный — зависит не от твоего взгляда на жизнь. Это всего лишь тенденция. Если в стакан что-то наливают — он будет наполовину полным. Если из него пьют — полупустым. Все просто.
* Японское виски.
— Смешай мне тоже что-нибудь, — говорит Юрико.
— Что?
— «Маргариту».
К коктейлям приучил ее я. Может быть, когда-нибудь понесу за это ответственность.
— Если только «фроузен». Шейкера у меня нет.
— Ну, давай «фроузен»…
Она достает уже седьмую сигарету из пачки. Рак легких ее не волнует. Она права. Мы мертвы уже давно. Небытие позади, небытие впереди. Стоит ли относиться всерьез к случайно свалившемуся на тебя мигу бытия?
Я высыпаю в миксер лед, наливаю текилу, куантро, выжимаю лимон и давлю на кнопку. Миксер рычит, перемалывая кубики льда.
Эта неделя выдалась удачной. Я заработал кучу денег, днем изображая покемона при входе в игрушечный магазин на Гинзе, а вечерами разгружая ящики со спиртным в соседнем с ним ресторане. Текила и ликер как раз оттуда. Просторная куртка и мешковатые штаны — то, что нужно, если не гнушаешься взять кое-какие продукты взаймы у людей, которым жратва достается легче, чем тебе. То, что я беру это в долг, знаю только я. Вряд ли они пошли бы мне навстречу, попроси я у них в открытую пару бутылок.