Я в первый раз летел на самолете. Четырнадцать часов в брюхе огромной машины, затем волнующая поездка из аэропорта в огромном белом «мерседесе»-такси. Высокий немец обнимал Нонг, она, как пристало ситуации, восторженно ахала, а я глазел на пустынные, черные, как материнские волосы, улицы.
Мы приехали ночью, так что первая экскурсия состоялась только на следующий день, когда мы вышли на улицу. И какой там был воздух! Ни в каком другом городе нет такого свежего воздуха — чистого, как в деревне. После прошедшей зимы деревья покрывались новой зеленью. До этого я ни разу не видел пирамид конского каштана, цветения яблонь, первых роз. Оставалось лишь гадать, что это — в самом деле город или огромный парк с построенными в нем домами? Сады были повсюду: Энглишергартен, Финансгартен, Хофгартен, Ботанишергартен. Казалось, что эти гартены для Мюнхена то же, что уличное движение для Крунгтепа. И внутри каждого был еще отдельный, пивной, биргартен, где они непременно встречали многочисленных друзей и знакомых Фрица. Сначала я решил, что их слишком много. Но потом их число сократилось до трех пар. Они, по моим наблюдениям, все время пили пиво из огромных глиняных кружек, которые я едва мог поднять, и ели с бумажных тарелок цыплят, картофельный салат и ребрышки, а в это время баварские оркестранты в кожаных штанах играли Штрауса. Разумеется, тогда я не мог отличить Штрауса от Гершвина, пока Фриц не начал рассказывать мне о музыке и о других вещах, о которых следовало знать мальчику.
Друзья Фрица блестяще выдержали экзамен, даже Нонг это признала. Ни намека на тевтонскую холодность в отношении смуглолицей женщины и ее сына-полукровки. По их взглядам никто бы не сказал, что они обсуждали (иначе быть не могло) профессию моей матери. Особенно внимательны были женщины, они говорили Нонг, что в восторге оттого, что их дражайший Фриц нашел подругу, которую он и его друзья могут полюбить. Мать мне сказала, что немцы — особая нация, им несвойственна твердолобость, порождающая в других западных странах расизм. Немцы — граждане мира, им неведомы культурные барьеры, и они свободно читают в сердцах людей с других континентов. Хорошо бы тайцы походили на них.
Мы приехали в мае, а в июле Фриц объявил, что мой английский лучше, чем у любого немецкого мальчика. Английский Нонг тоже постепенно совершенствовался — из-за того, что Фриц стал над ней мягко подтрунивать:
— Дорогая, мне очень нравится, как ты произносишь «р». У нас когда-то был комик, он тоже так говорил. Все над ним очень потешались. Зарабатывал большие деньги на сцене и на телевидении.
С тех пор мать не произносила вместо «р» «л», разве только желая подчеркнуть собственную искушенность, смешно передразнивая произношение девушек из бара. Другие изменения были не менее разительны. Хотя даже Фрицу потребовалось некоторое время, чтобы втолковать матери, что «бум-бум» — это не обычное английское слово для обозначения полового акта, а скорее прием, при помощи которого его неизвестный хитроумный предшественник преодолел языковой барьер, сумев объясниться по этому ключевому вопросу.
В июне я подхватил простуду, и Нонг выучила свою первую фразу по-немецки: «Was ist los? Bist Du erkaeltert?»[16]
В третью неделю июля мать повела меня на прогулку в Энглишергартен. Мы сели, она крепко взяла меня за руку и разразилась слезами. Она одновременно плакала и смеялась.
— Дорогой, не поверишь, насколько я счастлива. Я плачу от радости, что кошмар позади. Мне больше не нужно, ну, ты понимаешь, работать по ночам. И никогда в жизни, если я не захочу, не придется ходить в Пат-Понг.
Я также испытывал облегчение: теперь каждую ночь до самой смерти она будет рядом со мной.
Разочарование оказалось головокружительным. Однажды ночью из спальни рядом с моей комнатой до меня донеслась тайская брань.
— Успокойся, дорогая, — уговаривал Фриц. Снова послышались тайские ругательства и звук от удара, будто бросили что-то тяжелое. — Ты маленькая дикарка! — Это Фриц; слово «Scheisser»,[17] снова и снова повторяемое Нонг, поток слез, но уже не радостных. — Ах ты, стерва! — снова Фриц. — Ты мне за это заплатишь, грязная, мерзкая обезьяна!
Звук открывающейся и захлопнувшейся двери спальни, торопливые шаги бегущей вниз по лестнице Нонг. Ведущая в сад дверь распахивается и закрывается. Тишина.
Я решил, что ночная поездка в аэропорт, четырнадцатичасовой перелет с разъяренной матерью и Крунгтеп в конце июля — не лучшая перспектива на свете. Видимо, Фриц завел себе любовницу, высокую блондинку, а Нонг обшарила его карманы и нашла улики.
Но нет, меня не выдернули ночью из постели, и Фриц, как оказалось, ни с кем не крутил.
На больничной койке я вспоминал самый решающий момент в жизни матери с гордостью, которая с годами постоянно росла.
На следующий день она появилась в моей спальне одна и все еще в ярости. Велела собирать вещи, но оставить все, что подарил мне Фриц, — игрушки, игры, книги, — и сама поступила точно так же. Фриц настоял, чтобы отвезти нас в аэропорт на своем «БМВ». Выразительные реплики прервали молчание.
Фриц: «Ты же понимаешь, я не собирался подвергать тебя опасности».
Нонг: «Если это так безопасно, почему бы тебе самому не привезти чемоданы из Бангкока?»
В аэропорту мать демонстративно открыла оба наших чемодана и осмотрела каждую вещь, даже надавила на тюбик с зубной пастой, встряхнула кусок мыла и постучала по коробкам, проверяя, нет ли двойного дна. Фриц ехидно прошелся по поводу уровня ее образования и тайского интеллекта в целом, заметив, что еще не было случая незаконной контрабанды наркотиков с Запада в Таиланд. Нонг с истинно тайским упрямством проигнорировала его слова и, зарегистрировав себя и сына на рейс в Бангкок, ушла, даже не обернувшись. Фриц стал для нее историей.
Хотя не совсем. Этот человек известен в бангкокских барах, и через несколько лет вездесущая молва донесла, что он снова выбрал не ту девушку, но на этот раз с катастрофическими для себя последствиями. Она сообщила о его махинациях бангкокским властям, полиция устроила ему ловушку, и Фриц оказался в страшной тюрьме «Бан Кван» на реке Чао-Прая. Я собрался его навестить. Нонг и слышать об этом не хотела. Я настаивал. Может, Фриц и прогнил насквозь, но в течение нескольких месяцев он был мне отцом, да таким, что лучше и не представить. Мы поспорили, и я победил. Утром спустились к реке, сели в лодку, доплыли до последней пристани и оттуда по жаре поплелись к тюрьме.
«Бан Кван» оказалась мрачнее, чем я предполагал. Крепость со сторожевыми башнями, на которых расположились вооруженные пулеметами охранники. Территорию окружали двойные стены. За первыми воротами в нос ударила вонь клоаки, а за вторыми — духовного разложения: насилия, садизма и гниющих душ. Мы прошли в жилой сектор. Фриц был наголо обрит и невероятно худ. Он вышел к нам в поношенной тюремной рубашке и шортах. Тюремный кузнец заковал его лодыжки в металлические кольца, соединив их тяжелой цепью. Фриц поздоровался с нами с прежним, присущим Старому Свету обаянием, поблагодарив за то, что мы к нему пришли.
— Хочу извиниться за то, как вел себя в наш последний день в Мюнхене в аэропорту, — сказал он.
Мать, сохраняя непреклонно суровую мину, кратко отвечала на его вопросы. Свидание длилось недолго — меньше десяти минут.
По дороге домой из тюрьмы мать признала, что я правильно поступил, что настоял на свидании с Фрицем. Она решила, что Будда отомстил за нее, отправив Фрица за решетку и унизив в ее глазах. А когда я чихнул от невыносимой вони, спросила:
— Was ist los? Bist Du erkaeltert?
Фраза прозвучала в моей голове, потому что мать и сейчас повторила ее, наклонившись надо мной и улыбнувшись. Я схватил ее за руку, словно ненасытный любовник, но от слабости почти не мог говорить.
Отойдя от дел, она немного раздалась, грудь стала полнее, плечи шире, теперь ей было пятьдесят, но она не потеряла своего.
И старалась не терять. На ней было малиновое платье, открывающее смуглые плечи и часть ложбинки между грудями, фирменные черные с малиновым кожаные туфли на довольно высоком каблуке, на шее золотой Будда на толстой цепочке, на запястье массивный золотой браслет, в ушах каплевидные золотые серьги. В руке черная с малиновым сумочка, подделка под Гуччи. Глаза довольно сильно накрашены, а аромат духов тот самый, который я запомнил с Парижа, потому что после поездки во Францию она вдвое чаще жаловалась, как трудно обходиться без денег. В волосах — ни следа седины, заплетенная сбоку коса не подколота, а свободно перекинута через плечо, отчего мать похожа на дорогую проститутку. Она села рядом с кроватью и закурила красное «Мальборо».