Кимберли не буддистка, поэтому я не стал ей объяснять про бесконечную цикличность, где каждая последующая жизнь является ответом на дисгармонию в предыдущей, порождая новое зло, и так далее. Мы бильярдные шары вечности.
В начале двенадцатого мы вновь поднялись по эскалатору, и я удивился ощущению холода в животе — предчувствию приближения опасной кармы.
В галерее изящных искусств она обметала метелкой из перьев пыль со статуи стоящего Будды из Аюттхаи. Когда мы вошли, звякнул колокольчик, она повернулась и вежливо улыбнулась. На ней была простая хлопчатобумажная белая блузка от Версаче с открытым воротом, подчеркивающим ее восхитительную беззащитность, и черная юбка ниже колен — тоже, наверное, от Версаче. Жемчужины в ее ожерелье крупнее, чем у Кимберли. Но сильнее всего меня кольнул аромат ее духов. Названия я не вспомнил, однако не сомневался, что они фирмы «Ван Клиф и Арпель» и прибыли сюда из их фирменного магазина на Вандомской площади. Именно там мсье Трюфо соблазнял мою мать ароматами. Я притворился, что чихнул, чтобы глубже втянуть в себя воздух. «Обоняние — самое животное из всех чувств, — поучал Трюфо, — и, подобно животному, человек становится добычей восхитительного и непреодолимого зова запахов, если сумеет постичь вселенную ароматов».
Первое, что она сказала, было «Доброе утро», и я с растущей радостью отметил, что ее голос, по-женски мягкий, с негритянскими обертонами, точно соответствует ее красоте.
Отец Фатимы — черный американец, мой — белый. В этом вся разница между нами. Я понимал, что сейчас она чувствовала то же самое, а Джонс тем временем профессионально маскировала удивление нашей встречей в галерее Уоррена. Я не слышал слов агента ФБР о том, что ей нужно подобрать несколько предметов для ее галереи ювелирных изделий в Манхэттене, но и эта завораживающе яркая любовница Брэдли их тоже не слышала. Голос Кимберли доносился до меня словно издалека. Я различил только вежливый ответ Фатимы:
— Как мило, что вы вспомнили о нас.
Я был поражен ее уязвимостью, ощущением потери, которая по своим катастрофическим масштабам была сравнима с моей. И тем, что сначала настолько поражало, взрывая ум, а потом представало с ослепительной ясностью. Как я раньше не догадался?
Такая глубокая общность чувств могла возникнуть лишь утех, кто был в близких отношениях в прошлой жизни. И я вспомнил замечание Кимберли о наших сериалах, где герои умирают, а затем, после следующего рождения, продолжают прерванные диалоги. Джонс осеклась на полуфразе, а я без всяких усилий двигался по полированному полу к Фатиме. Мне показалось, что я скользил между Буддами, когда нес ахинею по-тайски, рассуждая о кхмерском искусстве, хотя ровным счетом ничего о нем не знал. Впрочем, и Фатима тоже. Она со смехом объяснила, что вообще-то не работает в магазине, просто оказывает боссу услугу, подменяя коллегу. Тут бы мне произнести фамилию Сильвестра Уоррена, но я промолчал. Не хотелось заводить разговор на профессиональные темы.
Джонс пыталась не отставать, следовала за нами по салону, и я с радостью отметил, что она ничего не понимает в происходящем. Мы с Фатимой продолжали нескончаемый разговор — прерванный диалог из сотни прошлых жизней. Она мой близнец. Слова, которые мы произносили, не имели отношения к настоящему моменту, они были всего лишь средством выражения нашего волнения оттого, что мы наконец встретились. Как долго мы не виделись? Сто лет? Тысячу? Фатима повела меня в дальний угол салона у двери. Она как будто собиралась мне что-то сказать и выбирала момент, когда Джонс не будет поблизости. В приоткрытую дверь я на долю секунды увидел человека, в следующий миг он отпрянул и захлопнул створку. Один из кхмеров, сопровождавших Элайджу, — тот, что был с ножом. Я поднял глаза на Фатиму. Она успокаивающе тряхнула головой. Я кивнул, словно что-то понял, хотя чувствовал, что совершенно сбит с толку.
Через полчаса я почувствовал, что больше не в состоянии выносить напряжения, и решил уйти. Фатима отвесила мне на пороге поклон, я ответил ей тем же. Мы кивали друг другу, как куклы, которых дергают за веревочки улыбающиеся из вечности всезнающие кукловоды. Джонс присоединилась ко мне на эскалаторе.
— Как дела? Вам как будто удалось установить контакт? Что-нибудь узнали об Уоррене?
— Мы не говорили об Уоррене.
— Вот как? Но вы записали ее адрес, номер телефона? Ее удостоверение? Выяснили ее настоящее тайское имя? Остальные данные?
— Нет.
— В таком случае как вы собираетесь ее искать, если она здесь не работает? Вы не намерены ее допросить? Разве не она последней видела Брэдли живым? И она не является подозреваемой? Или это не она сидела в машине, когда вы следили за Брэдли по дороге из аэропорта? — Кимберли запнулась и с возмущением добавила: — Вы что, не хотите узнать, кто убил Брэдли?
— Я знаю кто.
— Ну и?..
— Брэдли. Он сам с собой это сделал. С помощью Уоррена.
Я быстро направился к нанятой Джонс машине. Водитель ждал нас, не выключая двигателя, чтобы работал кондиционер. Взмокшая от быстрой ходьбы американка изо всех сил старалась не отстать.
— Постойте, вы серьезно? Хотите сказать, что Брэдли совершил самоубийство таким необычным способом? Поняла! Мы снова вернулись к разговору о Будде. Речь идет о карме и том месте в пяти милях над землей, куда возносятся праведные тайские полицейские, когда умирают, или не понимают, что к чему, или влюбляются. Вы хоть представляете, насколько вы сейчас непрофессиональны? Мне не приходилось видеть ничего подобного.
— Тот, кто не любит воров, никогда не станет полицейским.
У нее отвисла челюсть. Она настолько оторопела, что не сразу нашлась что ответить. И, садясь в «мерседес», сильно хлопнула дверцей. А я, опустившись на заднее сиденье, пытался отыскать ключ к прошлым жизням, моим и Фатимы, понять то, что дало толчок и свело нас после долгой разлуки.
— Черт! — выругалась Кимберли, глядя в боковое окно, пока мы пережидали поток машин. — Если бы я знала, сама бы взяла у нее телефон. Это похоже на службу полицейских в Древнем Египте.
Я постарался скрыть улыбку.
— Вы помните те времена?
Кимберли продолжала ворчать, а я пытался разобраться во вспыхивающих в мозгу потоках кармической информации. Никогда еще я не испытывал такого напора.
— Вам надо научиться прощать, — пробормотал я. — Это единственный путь назад.
— Проклятие! Я сама возьму у нее номер телефона. Если бы я имела право, то допросила бы ее. Она наш ключ. Господи, неужели не ясно? Связующее звено между Брэдли, Уорреном, нефритом и наркотиками. Если на нее надавить, дело можно раскрыть за пять минут. И я тут же убралась бы восвояси. А может быть, удалось бы прищучить и Уоррена.
Джонс заставила шофера развернуться. Я остался в машине и, пока она поспешно поднималась по эскалатору в галерею Уоррена, сидел и медитировал. Через несколько минут американка вернулась, взмокшая и взбешенная, от злости у нее желваки ходили на скулах.
— Негодяйка закрыла магазин и дала деру. Мы ее снова потеряли.
— Неужели?
Пытаясь успокоиться, Кимберли посидела несколько минут, глубоко дыша, а затем продолжила уже другим тоном:
— У вас есть что-нибудь новое? Что дал ваш долгий ночной разговор с Элайджей? Удалось что-нибудь выяснить?
— Вообще-то да. И очень существенное. Уильям Брэдли ни разу не говорил брату о Фатиме. Элайджа о ней не знал до того момента, пока не позвонил по номеру мобильного телефона брата после убийства Уильяма.
— Вы считаете это существенным? — Джонс потерла подбородок и недоверчиво посмотрела на меня так, как умеют смотреть американцы, особенно когда попадают за границу. — Скажите, где вас высадить, поскольку все, что мне теперь нужно, — это большой глоток грубой западной культуры. Я собираюсь вернуться в «Хилтон», заказать в номер американскую еду и сидеть в большой, удобной комнате с кондиционером, смотреть Си-эн-эн, пока не вспомню, кто я такая. Вашу страну полностью изуродовала магия. Попав сюда, я оценила того, кто изобрел логику, потому что до него весь мир был таким, как ваш.