7. Храм
В притворе пахло керосином.
Красноармейцы заносили мешки в среднюю часть бывшего храма.
Иван считал и указывал, куда укладывать пшеницу, куда рожь, куда горох, гречиху, просо, готовую муку и все остальное. Марта записывала.
В куполе зияла большая дыра от снаряда — с рваными краями, как многогранная рана небосвода. В погожий полдень, когда солнце проходило зенит, одаривая прямыми лучами монастырскую усадьбу, этот продранный зев, символ разрушения и насилия, горел настоящей звездой — белой, раскаленной. В это время, находясь в церкви, невозможно было поднять взор к куполу; казалось — ослепнешь. Рожденный прорехой и солнцем световой столб, в котором роилась серебряная пыль, упирался белым пятном в церковный пол, в его середину. И весь этот оптический эффект удивлял созерцателя: пространство над ареной, прожженное могучим софитом, привлекающим внимание зрителя — вот-вот взвоют фанфары и в пятно выскочит силач в черном трико, или усатый дрессировщик с плетью, в одежде под гусара, или — против всех ожиданий, заполняя паузу, — размалеванный клоун с ненастоящим лицом… Но сейчас же, в реальности, всякий, из случайно попавших в солнечный сноп, вдруг терял ориентацию в пространстве, превращаясь в мучного человека, неприятного себе и наблюдателю, с белесым телом и матовыми глазами.
Это софитное окно светилось не только днем, ночью в нем ковырялся сверкающим ятаганом беспечно-решительный месяц, или его накрывала своим тревожно-осторожным ликом умная луна. Отрядовцы в церкви суеверно сторонились и солнечного пятна, и солнечного снопа, да и без надобности не запрокидывали голову к куполу, на котором хороводились святые лики в библейских сюжетах.
В полночь красноармейцы, участвовавшие в разгрузке, разошлись.
Иван и Марта отужинали на престоле, назначенном Иваном для трапез после работы, если они случались. Выпили по стакану самогона, закусили холодной вареной картошкой с еще мягким хлебом, выпеченным в монастырской пекарне. Идти в казарму, одноэтажное строение с чередой бывших братских келий, Ивану уже не хотелось, и Марта не могла его ослушаться.
Они стелили рогожу на мешки с пшеницей, творя себе ночное ложе, и вдруг неясный, но при этом пронизывающий шум потревожил, потряс их, заставив окаменеть и обернуться, поднять лица к хорам. Может быть, то прогудел в рваной амбразуре сильным порывом ветер, или часовой за стеной приглушенно окликнул неизвестного, а может, полоумный чернец взвыл от боли и дури в подземелье одного из церковных строений, или сонный голубь незряче вспорхнул с верхнего выступа к гулкому куполу?
В купольной прорехе стояла полная луна, многозначительно освещая церковь мертвенно-бледным светом.
— Мне страшно! — воскликнула Марта, оглядываясь на церковное великолепие. — Иван, я всего этого боюсь! Мне всегда кажется, что кто-то прячется в притворе, и по иконостасу бродят осмысленные тени, а хоры выдают четкую ноту. И эти нарисованные взгляды! Мне кусок не лезет в рот у престола, зачем мы ужинаем на том столе? Мы что-то себе доказываем? Доказываем, что нам не страшно? Но я дрожу, Иван, прости за малодушие.
Марта припала к груди своего соратника.
Иван понимающе кивал, поглаживая «неразумную» голову подруги:
— Ты так и будешь трепетать, пока существует угроза возвращения царизма, жандармов, полиции, погромов, казачьих патрулей, церковников, которым мы являемся лютыми врагами!.. Так давай все это… — подумал, огляделся. — В расход! Да не в простом смысле… Нет, это, конечно, можно: сжечь, взорвать… Но лучше пустить на пользу новой жизни. Перекроить во что-нибудь полезное, во дворец какой-нибудь, в библиотеку… — он захохотал, опять закипая и возвышая голос: — А еще лучше — цирк, самое будет подходящее: круглый, высокий!.. Здесь, по кругу, будут бегать лошади с обезьянками на лоснящихся крупах, а вверху кувыркаться гимнасты… А там, откуда тебе грезится тревожная нота, будет играть оркестр, веселый и озорной. Но это в будущем, это будет. А сейчас давай мы все это… Давай мы их… мы им покажем, чего они стоят, эти нарисованные рожи, покажем, как мы к ним относимся!..
И он стал рвать на подруге одежды, скрепя зубами. Она, подчиняясь, осклабившись в испуганном восторге, стала рвать на нем… Они сплелись, как две голодные сироты в стылой ночлежке, и пали на хлеб, прикрытый рогожей… Над ней заколыхались купольные своды с изображением святых, под ним закачались серые мешки и заплеванный грязный пол. Два стона смешались и в акустическом чуде храма превращались в удесятеренный, необычный для этого места гул.