И вот прозрение, в котором она никому ни за что не признается: революция — мираж… Вместо оазиса, с живительными колодцами, фонтанами и павлинами в виноградных кущах — пот, слезы, кровь, смертные грехи… Окровавленная, завшивевшая, голодная, братоубийственная бесконечность — ни конца, ни края.
А Иван — молодой, несозревший вулкан, к которому она пристала в этой тоскливой безбрежной безысходности: в раскаленной лаве уже гибнут их братья и сестры, но положение для Марты, балансирующей на краю кратера, еще не смертельно, и в гейзерах — хоть горячая, но вода!
Счастье ли это?…
А в чем еврейское счастье?.. Нет его!
Как будто гром с неба — винтовочный залп, густой и неумолимый. Часть красноармейцев погибла сразу, другая пыталась отстреливаться, двое побежали к реке, но их уже нагоняли конные гайдамаки.
Марта получила пулю в ногу и корчилась от боли на бричке, замечая, впрочем, как разбойники расправлялись с выжившими после залпа красноармейцами из сопровождения, безжалостно коля их штыками, рубя саблями, добивая дубинами. Ее запряженная лошадь пала на задние ноги, словно присела отдохнуть… Теперь и Марте конец. Только вот прежде измучают, надругаются… Превозмогая боль, повернулась на спину, достала Иванов наган, горячо поцеловала его, будто любимого, приткнула ствол к сердцу, зашептала слышанное в детстве и навсегда оставшееся в памяти:
— Господь Вселенной! Прощаю всех, кто обидел меня, и да не будет никто наказан из-за несправедливости, допущенной ко мне! — и добавила уже не из молитвы: — И меня прости, Господь Вселенной!
Осечка!.. Ах, Иван, наказание ты мое!
— Да куда ж ты, забава наша! — крикнул подскочивший краснорожий бородач, оскаливаясь волосатым ртом, и, весь дрожа, стал отнимать оружие. — Рано ишшо! Награда ж ты наша. Медаль гайдамацкая!
Марта боролась, с ужасом представляя, что с ней сотворят. Бородач матерился, выкручивая ей руки, а когда отнял револьвер, засмеялся и со всего маху ударил лежащую кулачищем по лицу. Но та не успокаивалась, а, перевернувшись на живот и плюясь кровью, продолжала шарить руками в соломе, силясь отыскать свою сумку с документами, в которой всегда была ее любимая финка — одесский талисман… Бородач поднял с земли дубину и, бормотнув:
— Эх, шалыга, не убий! — размахнувшись, опустил ее на голову женщины.
…Марта очнулась.
Вокруг стояли разбойники и довольно шумели:
— Гы-гы!.. Гля, ожила! А еще хошь? Живую-то?..
Она, совсем голая, лежала с разведенными ногами на мешках, полных хлеба, который не довезла до волостных складов. На ней всюду была кровь с прилипшими зернами пшеницы — ноги, промежность, живот, грудь. Попробовала свести бедра, но подчинилась только одна нога, согнувшись в коленке. Попыталась двинуть головой, но та как будто присохла к мешковине. Вспомнив, как замахнулся на нее бородатый мужик, поняла, что под головой тоже спекшаяся кровь. Медленной волной накатывала боль, сверху донизу, но особенно болела пробитая пулей нога, ужасно хотелось пить. Марта застонала.
— Хватит, уходим, господа!
Это выкрикнул пожилой седоусый мужчина в истрепанном офицерском кителе, аристократического облика — высокий, худой, с длинной шеей, острым орлиным носом и с выпуклыми стеклянными глазами, близко сдвинутыми к переносице. Видимо, бывший офицер.
Подошел тот самый краснорожий бородач с саблей в руке.
— Кишку пора пускать, ваше благородие? — спросил хмуро, кивая на Марту.
Офицер поколебался и ответил нетвердо:
— Женщина все-таки, господин хорунжий!
— Какая там женщина! — возразил бородач. — Только что — как и у наших баб, не поперек. Жидовка! От ихнего брата все беды, вашбродь! Через них да через немчуру разную друг друга и жизни лишаем, да ешшо радуемся от ефтова, покрякиваем… К тому же, комиссарша! Агитаторша! Самое страшное для русского человека племя. Русский человек, ваше благородие, — порох. Да такой дурной порох, который словом зажечь можно. Она вот самая спичка и есть!
Офицер встретился взглядом с Мартой и, вздохнув, отвел глаза. Беря под уздцы коня, сказал преувеличенно бодро:
— Ай, отец, да вы философ! Не забывайте, хорунжий, что мы причисляем себя к Союзу защиты родины и свободы, а не к татям-подорожникам! Не стоит, дружище, мараться боле. И так испачканы… Может, на том свете и зачтется… Хотя, куда уж… — выдохнул с отчаянной грустью и вскочил в седло.