— Просто так, — коротко ответил Анатолий, устанавливая банку с цветами на подоконник и распахивая окно.
Софист понимающе кивнул и, вертя головой с поднятым подбородком и все больше утягивая себя галстуком, хрипло произнес — он ведь, как всегда, должен был сказать последнее слово:
— В жизни, старик, ничего не бывает просто так… Или иначе: все мы чьи-то дети… Ладно, — сделал он великодушно миролюбивую ремарку, — я понимаю, что ты уже пресытился моими вычурно-пошлыми изречениями. Но что с собой поделаешь, когда видишь совершенно типичную картину: цветы для дамы, подготовка к вечернему рандеву… Однозначно, и третьего не дано, как говорит один мой безграмотный, но премилейший друг. Запрограммированная красивость, истоптанная веками. Скучно… — и, не дождавшись реакции, закончил: — Могу я сделать одно пожелание перед тем, как уйти от тебя навсегда? — Софист медленно вздохнул, с трудом пропуская воздух через горло, сжатое шелковой петлей: — Мне очень хотелось бы, чтобы ты попал в хорошие руки…
Уже окончательно задушенный, застегнутый, завязанный и готовый уйти, он покосился на жасминовый букет. Вернее, Софист смотрел на букет, а левый его глаз пытливо косил, силясь преодолеть переносицу: что же там на самом деле?
— Мой друг подождет! — вдруг прохрипел Софист, решительными, резкими движениями освобождаясь от галстука. — Я проведу с тобой еще час. Но не надейся, что мы с тобой будем пить водку. Это неоригинально, к тому же, я сегодня вечером, впрочем, как и всегда, обязан быть в форме, как и положено партийному джентльмену. Хочешь, я принесу от соседей баян, и ты сыграешь мне «Во саду ли в огороде» — тому, чему тебя все-таки научили в музыкальной школе?.. Или гитару? Я сбацаю тебе что-нибудь из цыганских, одесских и прочих страданий: «лишь один не спит, пьет шампанское…», или «умер бедный Хаем, никем не замечаем, а жена рожает каждый год…», или «ты ж менэ пидманула, ты ж менэ пидвела!..»
Анатолий молчал. Он смотрел куда-то за пределы комнаты, в окно.
Софист понял, что друг его сейчас просто не слышит, но не оттого, что перегнулся через подоконник.
— Это идея, старик! Мы столько уже наболтали и напели за эти годы, давай просто помолчим и полюбуемся закатом. Ба, да это же как раз в направлении твоего банного обиталища! Понимаю твою грусть: неплохое было место работы, прибавка к стипендии, такой приработок!.. Сочувствую.
Софист подошел к окну и, наклонившись, тоже высунул голову наружу. Радостно кивнул в сторону перпендикулярно расположенного общежития.
— Смотри, девчонка в окне, загляденье! Тоже на закат смотрит! Что-то пишет… Понятно: филфак на этюдах… Где мои семнадцать лет! Эх, отрезанный я ломоть!..
Опять повернулся к Анатолию:
— Послушай, старик, ну что ты так окаменело молчишь, как часовой на посту?..
Эпилог
Светловолосая студентка, прокорпев вместо пятнадцати минут целый час, наконец дописала этюд, которому дала, вопреки традициям жанра, название «Миллионный закат»:
«…В это время здесь рано зажигается первая звезда — в самом начале солнечной „усталости“…
…когда распускается жасмин…
…как звездный часовой, берегущий волшебный закат.
…В эти мгновения заходящее солнце походит на золотисто-оранжевую дыню, зависшую над лесом, — оптическое чудо! Закатное марево под усталым солнцем обесцвечивает темно-зеленые дебри от верхушек до корней; поэтому закатным часом мнится, что лес в этом месте усел, подтаял, при том что по сторонам он по-прежнему строен, густ и величав. Солнечное гнездо! Кажется и верится, что вот-вот именно сюда, а не за лес, не за горизонт, снизойдет, умостится эта огненная продолговатая икринка. И тут же, непременно, прилетит сказочная жар-птица и примется высиживать его, как волшебное яйцо, в котором уже спеет чудо-детеныш…»
Студентка перечитала, вдумалась в смысл написанного, вздохнула, посчитала количество слов, вздохнула еще раз, но убирать ничего не стала: что было и что чудилось — из того и получилось. Не отрекаться же от прожитого часа…
Еще немного подумав, зачеркнула название и мелко приписала в правом верхнем углу: