«Братских народов союз вековой» тоже оказался частью двойной жизни империи. Как только центр ослаб, с окраин потянулись миллионы беженцев. Азербайджанцы убивали армян, абхазы — грузин, а «русские братья» оказались лишними практически во всех национальных республиках. В Таджикистане в 1989 г. проживало около 400 тыс. русских, к 2000 г. осталось 68 тысяч. В Узбекистане головы «колонизаторов» выставляли на рынке напоказ. «Не покупай квартиру у Маши, все равно будет наша» — писалось на заборах по всему бывшему Союзу. А в Москве постеснялись даже создать министерство по делам беженцев, как сделали в Уганде или Индии, а религиозные лидеры не торопились возглавить общенациональный сбор средств. В великой России беженцы не получали ни жилья, ни подъемных, ни помощи в трудоустройстве — в лучшем случае давали землю в чистом поле и помогали собрать на них ветхие домики.
В Прибалтике обошлось без погромов, но оказалось, что Литва, Латвия и Эстония ментально никогда и не были советскими. У партийных и демократических лидеров практически не имелось противоречий: и те, и другие старались сохранить национальную идентичность и вернуться в Европу к рыночной экономике. А партбилет был атрибутом двойной жизни, пропуском на руководящие должности. Москвичи и ленинградцы так и воспринимали Прибалтику в застойные годы: «наша Европа» с модными барами, средневековыми улочками и фестивалем в Юрмале.
В свете этого бэкграунда трудно рассматривать распад Союза и катаклизмы 1990–х как блажь Горбачева и Ельцина, по собственному самодурству опустивших страну в пучину реформ. Как «эффект Манделы» нашептывает нам, будто СССР был братской семьей народов — грозных, воспитанных и чуждых наживе, — так и неспешное течение жизни в застойные годы выстилает морок, будто так могло продолжаться вечно.
На самом деле советская модель экономики с НИИ из «Служебного романа» обанкротилась уже к середине 1960-х. Старт косыгинской реформы в 1965 г. был попыткой вдохнуть новую жизнь в хозяйство или, возможно, вернуться в НЭП. «Щекинский эксперимент» с гибкими зарплатами и другие находки команды Косыгина впоследствии легли в основу китайских реформ при Дэн Сяопине. А в СССР модернизацию свернули, поскольку появился другой путь наполнения казны: в 1969–м пустили в эксплуатацию крупнейшее в мире Самотлорское нефтяное месторождение. А в 1970–е гг. цены на нефть выросли в несколько раз и появилась возможность содержать сателлитов и поддерживать стабильные цены, не порождая независимый бизнес и ни с кем не делясь властью. Хотя тюменские нефтяники поди гордились своим вкладом в закрома родины, на деле поддерживая на плаву неэффективную экономическую систему, которая начала кашлять, искрить и вибрировать после падения нефтяных цен в 1980–е.
Номенклатура пыталась выправить экономику, заливая прорву денег в механизацию совхозов, промышленное строительство и закупку японских станков. Словно по Салтыкову — Щедрину «ищут путей, чтобы превратить убыточное хозяйство в доходное, не меняя оного». Трагедия 1990–х не в том, что ранее Горбачев выпустил джинна перемен, а в том, что он увлекся гласностью и упустил время для решительных шагов в экономике.
В 1987 г. треть бюджета улетала на поддержание цен на продовольствие, в пачке масла было 72 % дотаций. Горбачев, при всей его демократичности, не рискнул пойти на либерализацию цен даже к концу 1989 г., когда в относительно свободной продаже находилось лишь 11 % товаров народного потребления. А телевизоры, утюги и даже бритвенные лезвия нужно было «доставать». При этом не слишком изменилась практика «братской помощи» странам соцлагеря, которая воспринималась ими просто как плата за лояльность. Правитель нефтедобывающей Румынии Николае Чаушеску незадолго до свержения упрекал СССР: почему, мол, Бухарест получает всего 5–6 млн т советской сырой нефти, а соседние страны в 2–3 раза больше?
В результате настоящие рыночные реформы стартовали только через 6 лет после объявления перестройки, когда уже ни о какой «бархатной революции» не могло идти речи. Страну буквально накрыло волной перемен и потащило по 1990–м гг., словно ребенка по каменистому дну. Неудивительно, что у него остались шрамы, которые еще долго будут тянуть назад — к директивным ценам, дефицитным продуктам и карательной психиатрии.
Вчитываясь в библиотеке в газетные новости начала 1990–х, я легко восстанавливаю в памяти ощущение бардака там, где еще недавно все было прямо, перпендикулярно и окрашено. На улице Гастелло в Москве в начале моста двое суток лежит труп лошади, который уже начал разлагаться. 4–х летняя кобыла Майя катала детишек у Филатовской больницы, пока ее не убило током от упавшего провода. Москва практически осталась без мяса. Из — за нехватки средств в день приходит 1,5 тыс. тонн — капля в море. Мэру Лужкову поют осанну — выбил у премьера Черномырдина для Москвы 32 млрд рублей кредитов на закупку продовольствия.