Петр Катериничев
Банкир
(Дрон-4)
Барокко — все странное, необычайное, не правильное, насильственное в сочинении и исполнении картины, здания, но не смешное; дикообразность.
Барокко (ит. Barocco — причудливый, вычурный, странный) — художественный стиль.
…Рушится идея гармонии мира и представление о безграничных возможностях человека; главной задачей становится — поразить, ослепить пышностью; строгое чувство меры сменяется фантастическим богатством и разнообразием декора в ущерб красоте… Криволинейные очертания, асимметрия, господствующая восходящая линия, усложненность композиции, неясное членение пространства… Кариатиды, атланты, перегруженный лепкой орнамент, ниши и портики, галереи со статуями, игра света и тени — все призвано воздействовать на эмоции зрителя… Во фресках преобладают мотивы разрушительных катастроф, мученичества, борьбы всего, что вызывает крайнее напряжение физических и духовных сил…
Портреты — парадны и театральны, со всеми аксессуарами власти.
Пролог
Хозяин ступал по ворсистому ковру мягко и бесшумно, будто тигр. Ноги, обутые в шевровые сапоги, двигались легко, словно этому человеку было не за семьдесят, а немногим более тридцати. За десять минут он не произнес ни слова.
Остановился у стола, привычным движением раскрошил гильзу папиросы, набил трубку, притоптал табак большим пальцем левой руки, чиркнул спичкой, пыхнул несколько раз… Это была не та, знаменитая, известная по множеству фотопортретов, чуть изогнутая трубка; эта была короткая и прямая. Хозяин затянулся, выпустил невесомый ароматный дым и неспешно двинулся снова мерить комнату шагами.
Застывший у стены неестественно высокий и худой человек в черном костюме, в пуловере-самовязе и рубашке, застегнутой наглухо, выглядел в этой комнате жалко и неуместно. Круглые очки в металлической оправе сидели на крупном носу как влитые; если бы ему добавить модную в годы революции бородку-клинышек — ни дать ни взять эсдек первого призыва, да и только.
Хозяин остановился, внезапно повернул голову, глянул на застывшего человека желтыми тигриными глазами спокойно и тяжело:
— Скажите, товарищ Хейфиц, что движет людьми в нашей стране?
Долговязый, судорожно сглотнув застывший в горле комок, произнес:
— Непобедимое учение Маркса-Ленина-Сталина, товарищ Сталин!
— А почему вы забыли Энгельса? Или Энгельс для вас уже недостаточно авторитетный марксист? — Сталин говорил с мягким кавказским акцентом, очень тихо, размеренно, и последнюю фразу произнес вроде в шутку. Лоб Хейфица мгновенно покрылся густой липкой испариной.
— Я… Я хотел сказать… Товарищ Фридрих Энгельс внес неоценимый вклад в развитие теории пролетарской революции. Особое внимание он уделял положению рабочего класса в капиталистических странах, и его фундаментальные работы…
— Можете не продолжать, товарищ Хейфиц. Я хорошо знаком с работами Энгельса. Или вы мне не верите? — Черенком трубки секретарь ЦК КПСС указал на пуговицу на костюме долговязого.
— Что вы, товарищ Сталин! Я, как и весь советский народ…
— Почему тогда вы мне врете, товарищ Хейфиц? — На этот раз Сталин выделил слово «товарищ» особо…
Пот покатился крупными каплями по мертвенно-бледному лицу долговязого, горло перехватила судорога; он пытался что-то сказать, но не мог, только открывал и закрывал рот, словно рыба, выброшенная на горячий песок. Но при этом Ефим Яковлевич совершенно не испытывал страха; ему было двадцать шесть, он родился и вырос в установившемся обществе, и Сталин был для него, как и для многих людей, не просто авторитетом: он был Богом.
— Что движет людьми в нашей стране? Что движет людьми в капиталистических странах? Страх. Только это — разный страх, товарищ Хейфиц. Почему, как вы думаете?
— Я… Мне… — еле слышно выдохнул из себя Ефим Яковлевич.
— Природа страха заключена в необъяснимости такого явления, как смерть. Вы боитесь смерти, товарищ Хейфиц?
Сталин продолжал мягко ходить по кабинету, бедный молодой человек хотел бы стать меньше, слиться со стеной, лишь бы… Теперь бледность его лица стала почти абсолютно мертвенной… Он дернул несколько раз кадыком, пытаясь хоть что-то ответить, но вождь даже не смотрел в его сторону. Вождь думал. И мысли его были тяжелы. В последнее время у него появилось предчувствие. Нет, он всегда чувствовал врагов, словно дикий зверь, он ощущал их присутствие и умел ни взглядом, ни жестом не обнаружить это свое знание. Прав был итальянец Макиавелли; именно он советовал цезарям никогда не обижать людей… Ибо злая память живет долго, очень долго… И человек всегда найдет случай отомстить…
Или не обижать совсем, или — уничтожать, вот что советовал итальянец! Еще в двадцать пятом году Сталин приказал изъять его «Государя» из всех библиотек.
Ибо итальянец был прав. У государя не должно быть врагов. Живых. У Сталина не было врагов. Или — были?..
И еще — он всегда помнил другое… Друг всегда должен быть рядом с тобой.
Совсем рядом. Но еще ближе должен быть враг! О, они всегда чувствовали себя самыми ближними людьми, пока… Пока не приходило время смерти.
Мысли… Мысли тяжелы… К сожалению, смерть побеждает всех. Даже царей.
Но пока это время не пришло, он не даст победить себя никому! Ни из числа живых, ни из стана мертвых!
— Скажите, товарищ Хейфиц, а кем, на ваш взгляд, был товарищ Жданов?
— Товарищ Жданов был железным солдатом партии Ленина-Сталина! Товарищ Жданов…
— Подождите, товарищ Хейфиц… — тихим голосом сказал Хозяин, и Ефим Яковлевич разом смолк, будто поперхнулся. Сталин подошел к столу, взял невесомый листочек бумаги, подержал в руках. — А может быть, товарищ Жданов все-таки был врагом народа?
Хейфиц судорожно сглатывал ставший жестким комок слюны и все никак не мог проглотить… Черные зрачки Хозяина, словно плавающие в раскаленном золоте, не отпускали…
— Товарищ Берия, министр государственной безопасности, информировал Политбюро о некоторых деталях, которые позволяют считать товарища Жданова если и не вполне врагом народа, то и не вполне другом… Ознакомьтесь, товарищ Хейфиц, вам это будет небезынтересно… — Он положил листочек бумаги на стол.