Прошло несколько дней, и стало ясно, что она имела в виду.
Статья называлась «Кошелек или жизнь». В ней описывалось несколько неясных случаев смерти богатых москвичей. В частности, скоропостижная кончина владелицы «Сибири». Была приведена беседа с соседкой по подъезду, не устававшей удивляться обстоятельствам смерти и похорон предпринимательницы.
Дом малютки ремонтировали югославы. Молчаливые черноволосые мужчины прилежно и настойчиво, словно муравьи, копошились в комнатах, сновали по коридорам.
Детей на время ремонта не выселяли, просто переводили из комнаты в комнату. Сначала мебель перетаскивал персонал, состоящий на сто процентов из женщин, потом строители стали это делать сами.
Я ходила по дому с прорабом, проверяя качество и объем выполненных работ. Ремонт оплачивал фонд.
Закончив дела, я зашла в бухгалтерию.
Марина вместе с пожилой женщиной склонились над заваленным бумагами столом.
«Им нужен компьютер», — подумала я и сделала очередную пометку в записной книжке.
— Я закончила, можно ехать. — Я стояла на пороге и не хотела проходить в крошечную, душную комнату.
Марина подняла золотоволосую голову:
— Мне надо еще полчасика. Подожди в саду.
Я кивнула и вышла в сад. До него у нас еще не дошли руки. Он довольно большой, заросший и неопрятный. Листва уже побурела от пыли. Скамейка, старая, давно не крашенная, но крепкая, стоит под тополем в самой гуще кустов.
Я пробираюсь к ней и сажусь, сбросив босоножки.
Земля на вытоптанном кусочке травы перед скамейкой теплая, и босые ступни наслаждаются прикосновением к ней.
Одиночество. Это именно то, в чем я нуждаюсь. Я позволила своему лицу расслабиться, скинув ставшую привычной маску спокойствия. Какое облегчение… Уголки рта опускаются, голова повисает, плечи ссутуливаются.
Голоса. Меня ищут. Я надеваю босоножки, провожу платком по лицу, руками взбиваю прическу.
Марина тревожно заглядывает мне в лицо и, успокоенная, улыбается. Со мной все в порядке. Спокойное приветливое лицо, прямая спина, гордо откинутая голова, уверенные движения.
Из машины я позвонила Милке на работу.
— Эмилия Владиславовна приболела, — пробасила трубка, и я набрала домашний номер.
— Алло? — хрипло вопросили после пятого гудка.
— Мил, ты чего, простыла?
— Ага, ангина.
— Навестить-то тебя можно?
— Навести. Я не заразная.
— Ладно. Сейчас приеду.
— Выпить захвати. И поесть. А то Танька мне одно молоко и бананы покупает. Вычитала где-то, что при ангине полезна банановая диета. На мне проверяет, дура. А у меня за три дня уже хвост прорезался.
Юра и Марина стараются не смеяться громко, уважая мои чувства к Милке.
Обобрав универсам и овощной рынок поблизости, добираемся до родной девятиэтажки.
Юра провожает меня до Милкиной квартиры. Хотя какой от него толк, если обе руки заняты пакетами. С другой стороны, пакеты кому-то носить надо.
Милка в длинном и, конечно же, красном халате открывает дверь. Юра опускает пакеты на пол в прихожей.
— Отвезешь Марину и займи себя чем-нибудь пару часов. Поешь, что ли, где-нибудь…
Мой телохранитель кивает, выходит и остается у двери. Милка, покачивая головой и похмыкивая, запирает все замки и засовы. Юра с той стороны толкает дверь плечом. Дверь сотрясается, но выдерживает.
Милка показывает мне большой палец. Мы тащим пакеты на кухню.
— Ты прости Юру, — говорю я. — Он действует по инструкции. У кормильца — паранойя.
— Да нет, — серьезно возражает Милка, — твой Скоробогатов прав. Береженого Бог бережет.
— А ничего, что ты ходишь? Температура-то у тебя какая?
— А… — беспечно машет рукой моя подруга. — Сейчас подносик создадим да пойдем в комнату. Я лягу, и ты рядом. Жрать хочется, моченьки нет. Танька-стерва голодом морит. Я хотела Лидуню позвать, да она на даче. Правда, Лешка набивался.
Она хохочет. Я тоже смеюсь.
Без малого тридцать лет назад Лешка был Милкиным мужем. Чуть больше полугода длился их брак.
Жизнь у них не задалась с первого дня. Лешка — удалой лейтенант из «уголовки» — был горяч, ревнив и не слишком образован. Интеллигентная, свободолюбивая умница Милка не долго терпела его эскапады и отправила «Отелло» восвояси.
На этом их история кончилась. А через пять лет началась другая.
Лидуня окончила медицинское училище и работала в поликлинике медсестрой. И вот однажды к ней в процедурный кабинет пришел парень. Они долго приглядывались друг к другу, но все-таки вспомнили о своем знакомстве.
Выяснилось, что Лешка ушел из милиции и, вспомнив, чему учился в техникуме, устроился прорабом на стройку.
За все пять лет после развода Милка с Лешкой ни разу не виделись и вообще не интересовались жизнью друг друга. И все равно, когда Лешка начал ухаживать за Лидуней, та страшно переживала, не знала, как сказать Милке, и для решительного разговора с ней брала с собой Таньку.
Все это давно быльем поросло. Лидуня вырастила из Лешки хорошего мужа. Но всякий раз на общих праздниках подвыпившая Милка начинает на глазах у всех клеиться к Лешке.
Лидуня делает вид, что ей это безразлично. Лешка крутится, как уж на сковородке, и смущается. Танька злится, а Милка радуется. Каюсь, я тоже веселюсь.
Милка устроилась в подушках, хлопнула рюмашечку водочки и впилась длинными желтоватыми зубами в изрядный кусок копченой курицы. Я очистила яблоко, потом грушу, разрезала на кусочки, придвинула к Милке.
Она благосклонно взглянула на меня и стала заедать курицу ломтиками фруктов. Она так любит. Я принялась чистить апельсин.
Милка запила съеденное томатным соком и откинулась на подушки, вытирая пальцы вафельным полотенцем. Она не наелась, просто сделала передышку. Ей хотелось поговорить.
— Что ты затеяла? — спросила подруга прокурорским тоном.
— Ты о чем это? — Я притворилась непонимающей, в лучших традициях ее постоянных клиентов.
— Не дури! — прикрикнула Милка. — Газетка — твоих рук дело?
Я кивнула, отпила пива и зажевала бутербродом с ветчиной.
— Ешь с огурцом, — велела Милка.
Я послушно откусила от огурца. По-Милкиному, ветчину надо есть с огурцом, паштет — с помидором.
Ну и так далее, всего не упомнишь.
— Зачем ты его дразнишь?
— Ты сама сказала, что если он испугается, то может наделать ошибок и выдать себя.
— А он испугался?
— Очень.
— Плохо.
— Почему?
— Слишком напуганный человек становится опасным.
— Или нет.
— Или нет. Ты веришь, что он виновен в смерти Ляльки?
— А ты?
— Пожалуй.
Она помолчала, потом сделала то, что было ей совершенно несвойственно. Обняла меня и положила голову мне на плечо.
— Я боюсь за тебя, Ленка. Держись от него подальше.
«Ну уж дудки», — подумала я и кивнула Милке, поглаживая ладонью ее длинную худую спину.
— Привет!
— Привет! Ты откуда звонишь? Из Берлина?
— Из дома.
— Тогда чего ночью? Часовые пояса перепутал?
— Да нет, я тебе с самого утра звоню. Как контору навестил.
— А что случилось?
— «Сибирь» покупает исключительно крутой пацан. Мой человек больше не может тянуть процедуру вступления в наследство…
— Что мне делать? Я не успеваю. Еще хотя бы пару недель…
— Исключено. Дней пять — семь от силы.
— Спасибо.
— Не за что. Не знаю, что уж ты там задумала, но все равно — удачи тебе! Целую.
— Я тебя тоже. Марине привет.
— Господи! Как же я устала! — сказала Клара и вздохнула мне прямо в ухо. Я немного отстранилась от телефона. — Он совсем обезумел. Готовит фирму ч( продаже. На нас рычит как зверь. Никому не доверяет.
Ирку выгнал из приемной. На коммутатор посадил Сюткину. Она всегда ему наушничала. Я теперь не смогу вам звонить с работы. Вы позволите в случае необходимости звонить вечером?