— Другого человека? — переспросил Валентин, лихорадочно перебирая в памяти события двадцатого века. Кого же? Столыпина? Эрцгерцога Фердинанда?
— Не гадайте напрасно, Валентин Иванович, — прищурил глаза Григорий. — Людям свойственно украшать не только свои жилища, но и свою память. Среди тех, о ком вы сейчас наверняка подумали, нет важных персон. Империя рухнула, когда был убит всеми ненавидимый, абсолютно бесполезный с людской точки зрения человек. И ладно бы только с людской — нас, бессмертных колдунов, точно так же обвели вокруг пальца.
— Кто обвел? — спросил уже донельзя заинтригованный Валентин. — Неужели иллюминаты?
— Тогда мы еще не знали этого имени, — кивнул Григорий. — Но нас другое незнание погубило: мы не знали тогда истинного положения дел в империи. А вот иллюминаты знали; и когда британский офицер Освальд Рейнер стрелял из этого в пистолета в голову Григория Распутина, он не просто рассчитывал сепаратный мир с Германией предотвратить. Он невысказанный приказ иллюминатов исполнил — разрушить бюрократическую машину Империи, убрать из цепочки людских связей ключевое звено.
— А я слышал, что Распутина убил Пуришкевич, — заметил Валентин. — Впрочем, меня там не было…
— Пуришкевич, — улыбнулся Григорий, — ну как же, конечно, он ведь сам об этом в мемуарах писал. История, Валентин Иванович, пишется лишенными власти людьми под диктовку людей, власть сохранивших. Ну а уж этим людям иногда мы подсказываем, что надобно написать, а иногда они и сами смекают, что говорить, а о чем молчать следует. Что Февральская революция в России была Англией организована, вам кто-нибудь говорил?
— Я только слышал, что Ленин был германский шпион, — Улыбнулся Валентин. — Так, выходит, иллюминаты у нас — английские подданные?
— Нет, — перестал улыбаться Григорий. — Английский орден тоже был обманут, а вместе с ним и британское правительство. Вместо продолжения войны англичане получили революцию в России, приведшую к власти прогермански настроенного диктатора. В отличие от английской разведки иллюминаты точно знали, что в сельской России уже началась крестьянская война.
— В декабре девятьсот шестнадцатого?! — присвистнул Валентин. Это что, правда, спросил он у Обруча; вовсю шла, ответил тот. А что ж ты раньше молчал, удивился Валентин; а ты и не спрашивал, констатировал Обруч. Фоменковщина какая-то, подумал Валентин. Скорее бы с ней закончить, с этой историей.
— Ну, не в декабре, конечно, — рассудительно ответил Григорий, — зимой какая война? А вот по осени, да следующей весной усадьбы помещичьи горели как свечки, а хозяева их по городам одно что с голоду не помирали. Вроде бы дело привычное, Смуту пережили, пугачевщину — а тут вдруг оказалось, что целая страна будто между пальцев утекла.
— Как же это вы с пятивековым опытом и так опростоволосились? — полюбопытствовал Валентин, хотя сам же собирался перевести разговор на что-нибудь посовременней. — Да и убийство Распутина здесь при чем — как он Смог бы крестьянской войне помешать?
— Тут не только в крестьянской войне дело, Валентин Иванович, — ответил Григорий. — Рейнер ведь не одного Распутина застрелил, он из-под всех его назначенцев табурет выбил. Вместо того чтобы со смутой бороться, людишки власть делить начали, к царю да великому князю дорожки прокладывать. А пятивековой опыт, он как раз дурную шутку сыграл — вокруг Николая мы скучковались, в Могилев за ним переехали, петербургский заговор запасным планом посчитали. Продержаться-то оставалось всего полгода, летом бы война закончилась, контрибуции-репарации, сами понимаете. Поэтому когда иллюминаты руками англичан при полных хлебных складах февральский кризис организовали — не готовы мы оказались. За царем присматривали, за депутатами, даже за социал-революционерами, — а угроза пришла совсем уж с низов, от бандитов, на помещьичьих усадьбах руку набивших да на заводы с фабриками позарившихся. Мы по старинке за вершками смотрели, а иллюминаты сумели к низам подобраться, направить их, да так ловко, что мы только через двадцать лет поняли, как это у них получилось. Вот и вышло, что по весне против крестьянской войны не самодержец всея Руси выступил, а временное, — Григорий презрительно скривил губы, — правительство.
— Ну так сделали бы его постоянным, — пожал плечами Валентин, которому этот экскурс в историю уже начал надоедать. Обруч наверняка объяснил бы все куда подробнее и доходчивее. — Несколько заклинаний, колдун-смотритель…
— Временным оно было не потому, что так называлось, — перебил его Григорий, — а потому, что ничем реально не управляло. Нарисованный на холсте фасад, за которым медленно разваливается ветшающий дом. Весь семнадцатый год мы потратили на то, чтобы найти хоть какую-то замену Самодержцу. Вас вряд ли впечатлит моя следующая фраза, но поверьте, я до сих пор произношу ее с горечью. Мы остановились на кандидатуре Ульянова, поскольку остальные были еще хуже. Ульянов справился, но какой ценой!
— Брестский мир? — спросил Валентин, предположив, что для колдунов наиболее неприятной была потеря территории. И тут же понял, что ошибся.
— Десять миллионов погибших, шесть миллионов неродившихся, — ответил Григорий. — А теперь самое время задать вам, Валентин Иванович, настоящий вопрос. Вы хотя бы в общих чертах представляете, откуда берется Сила?
— Представляю, — сухо ответил Валентин. — Скапливается в предметах культа, которым поклоняются люди. Думаю, после революции предметов культа у вас оказалось предостаточно, а вот с их воспроизводством возникли ощутимые проблемы. Или с товарищей Троцкого и Кирова тоже можно было подкормиться Силой?
Григорий потер бородку и прищурился:
— Шутить изволите, Валентин Иванович? Попробуйте как-нибудь на митинге подкормиться, от Боткина или Байкова, сами все поймете. Чтобы Силу в Источник вдохнуть, человек должен себя отдавать потоку, а не самому потоком становиться. Никакой силы мы с этих парадов да демонстраций не получили, впрочем, как и Германский орден со своих факельных шествий. Не ради Силы все делалось, Валентин Иванович; ради самой жизни!
Понятно, почему не ради Силы, подумал Валентин. «Русский коэффициент». По крайней мере одно его свойство я уже установил: он работает с уже существующими Источниками. Намолить новые Орден за последние девяносто лет никак не мог, однако Силу тратил, не считаясь с затратами.
— Я правильно понял, — решил ускорить разговор Валентин, — что Февральская революция резко изменила взгляды Ордена на людей? Точнее, на методы, которыми ими можно управлять?
— Не точнее, — ответил Григорий. — Методы работы с людьми всегда одинаковы — отбираешь созидателей, отсеиваешь разрушителей. Крушение монархии только облегчило эту работу — теперь мы могли выбирать из куда большего числа кандидатов. Вот только количество, вопреки утверждениям этих самых кандидатов, никак не хотело переходить в качество… Но я отвлекся, прошу прощения; вы спрашивали, что изменила в нас революция? Давайте сделаем еще пару шагов, и я покажу вам, что она изменила.
Валентин посмотрел за спину Григорию и сразу понял, каким будет следующий экспонат его частной коллекции. На мраморном постаменте между двумя витринами мирно покоился черный станковый пулемет. «Максим», наверное, подумал Валентин; даже по Пангийским меркам, неприятная штуковина.
— Вот, — сказал Григорий, положив руку на пулемет. — В самом конце позапрошлого века, в тысяча восемьсот девяносто восьмом году, эта машина смерти помогла горстке англичан уничтожить в одном бою пятнадцать тысяч суданцев. В прошлом на такое были способны лишь колдуны, а теперь этому и люди научились. Ну а в тысяча девятьсот сорок пятом, — Григорий сделал еще пару шагов, — люди такое создали, о чем колдуны даже и не мечтали.
Валентин обнаружил перед собой укрытый темным покрывалом цилиндр, похожий на большой водонагреватель. Григорий приподнял руку ладонью вниз, покрывало взмыло под потолок, и Валентин понял, что квадрат арматуры с одной стороны водонагревателя похож скорее на стабилизатор бомбы, нежели на потолочный крепеж.