Хаксли Олдос
Баночка румян
Олдос Хаксли
Баночка румян
Перевод А. Миролюбовой
Скандал длился уже добрых три четверти часа. Невнятные, приглушенные звуки выплывали в коридор из другого конца квартиры. Склонившись над шитьем, Софи спрашивала себя, без особого, впрочем, любопытства, что же там такое на этот раз. Чаще всего слышался голос хозяйки. Пронзительно-гневный, негодующе-слезливый, он безудержно изливался бурливыми потоками. Хозяин лучше владел собой, голос его был глубже и мягче и не так легко проникал через запертые двери и коридор. Из своей холодной комнатушки Софи воспринимала скандал большей частью как серию монологов Мадам, в промежутках между которыми воцарялось странное зловещее молчание. Но время от времени Месье, казалось, совершенно выходил из себя, и тогда уже не было тишины между всплесками: стоял непрерывный крик, резкий, раздраженный. Громкие вопли Мадам доносились не переставая, ровно, на одной ноте: ее голос даже в гневе не терял своей монотонности. А Месье говорил то громче, то тише; голос его приобретал неожиданный пафос, менял модуляции - от мягких увещеваний до внезапных воплей, так что его участие в перебранке, когда оно было слышимо, выражалось отдельными взрывами. Будто пес лениво гавкает: "Р-гав. Ав. Ав. Ав".
Через какое-то время Софи перестала обращать внимание на шум. Она чинила лифчик для Мадам, и работа поглощала ее целиком. Как она устала, все тело ноет. Сегодня был тяжелый день, и вчера тяжелый день, и позавчера тяжелый день. Каждый день - тяжелый, а она уже не молоденькая: еще два года - и пятьдесят стукнет. Каждый день - тяжелый, с тех пор как она себя помнит. Ей представились мешки с картошкой, которые она перетаскивала девочкой, когда еще жила в деревне. Медленно-медленно бредет, бывало, по пыльной дороге с мешком через плечо. Еще десять шагов - и конец: можно дотянуть. Только вот конца никогда не было: все начиналось сызнова. Она подняла голову от шитья, помотала ею, зажмурившись. Перед глазами заплясали огоньки и цветные точечки - теперь такое с нею часто случается. Какой-то желтоватый светящийся червячок все время извивается вверху справа - ползет и ползет, но не сдвигается с места. А еще красные, зеленые звезды всплывают из темноты вокруг червячка - мерцают и гаснут, мерцают и гаснут... Все это мелькает перед шитьем, горит яркими красками даже теперь, когда глаза закрыты. Ну, пожалуй, хватит отдыхать: еще минуточку - и за работу. Мадам просила приготовить лифчик к завтрашнему утру. Но ничего не видать вокруг червячка.
На другом конце коридора шум внезапно нарастает. Дверь открылась, явственно прозвучали слова.
- ...bien tort, mon ami, si tu crois que je suis ton esclave. Je ferai ce que je voudrai {- ...думаешь, я раба тебе? Ошибаешься, дорогой мой. Что захочу, то и сделаю. (фр.).}.
- Moi aussi {- Я тоже (фр.).}. - Смех Месье не предвещал ничего хорошего. В коридоре послышались тяжелые шаги, что-то хрустнуло на подставке для зонтиков, с треском захлопнулась входная дверь.
Софи снова склонилась над работой. Этот червяк, эти звезды, эта ломота во всем теле! Провести бы целый день в постели - в огромной постели, пушистой, теплой, мягкой, - целый Божий день...
Звонок хозяйки напугал ее - этот звук, похожий на жужжание растревоженных ос, всегда заставлял ее вздрагивать. Софи встала, положила шитье на стол, разгладила передник, поправила чепец и вышла в коридор. Звонок еще раз неистово зажужжал. Мадам, видно, совсем потеряла терпение.
- Наконец-то, Софи. Я уж думала, вы никогда не явитесь.
Софи промолчала - что тут скажешь? Мадам стояла перед распахнутым настежь шкафом. Она прижимала к груди целую кучу платьев, еще ворох разнообразной одежды валялся на кровати. "Une beaute a la Rubens" {"Рубенсовская женщина" (фр.).}, - говаривал о ней муж, когда бывал в благодушном настроении. Ему нравились такие женщины: роскошные, крупные, полногрудые. Что возьмешь с этих невесомых фей - кости одни, больше ничего. Он ласково звал жену "моя Елена Фоурмен".
- Когда-нибудь, - говорила Мадам знакомым, - я должна все же пойти в Лувр и поглядеть на свой портрет. Кисти Рубенса, знаете ли. Это просто поразительно: всю жизнь прожить в Париже и ни разу не побывать в Лувре. Не так ли?
Сегодня вечером она была великолепна. Щеки пылали, глаза под длинными ресницами сверкали ярче обычного, короткие рыжевато-каштановые волосы живописно разбросаны по плечам.
- Завтра, Софи, - трагически произнесла она, - завтра мы едем в Рим. Утром.
Говоря это, она сняла с вешалки еще одно платье и швырнула его на постель. От резкого движения халат распахнулся, мелькнуло расшитое белье и пышное, белоснежное тело.
- Надо немедленно собираться.
- Надолго ли едем, Мадам?
- Две недели, три месяца - откуда мне знать? Да и какая разница?
- Большая, Мадам.
- Главное - уехать. После того, что мне сейчас было сказано, я вернусь в этот дом, только если меня будут об этом умолять на коленях.
- Тогда, Мадам, лучше взять самый большой чемодан. Пойду принесу.
В кладовке было душно, пахло пыльной кожей. Большой чемодан затиснут в дальний угол; чтобы вытащить его, нужно наклониться и тянуть изо всех сил. Червячок и цветные звезды задрожали перед глазами, а стоило выпрямиться, как закружилась голова.
- Я помогу вам собрать вещи, Софи, - сказала Мадам, увидев горничную, волочившую тяжелый чемодан. Какое страшное, смертельно усталое лицо у этой старухи! Она не выносит рядом с собой людей старых и некрасивых, но Софи такая расторопная, было бы глупо уволить ее.