Он стоял так, как если бы остановился случайно, — в окружении странных декораций раскаленного городского центра, будто намеренно построенных здесь, после того как целесообразность хорошенько посоветовалась с роскошью.
Казалось, что фронтоны и мансарды, фонтан с Нептуном, каменные и стеклянные плоскости домов, общий план площади и ее перспектива вдруг одновременно напряглись для того, чтобы резко, хотя и незаметно для глаз скорректировать небрежную случайность своего облика и интуитивно нащупать связь с живым перпендикуляром в центре площади. Застывшие каменные громады домов внезапно точно разбухли, подобно забродившему тесту, и над ними словно появился сотканный из света и воздуха ореол, который позволял отдельным предметам познавать свою ранее скрытую красоту. Нестройность домов по высоте вдруг обернулась гармоничной каденцией, а пестрота выкрашенных в разные цвета стен зазвучала мощным аккордом. Настала кульминация. Площадь отдала себе команду — и ее послушались даже самые отдаленные сосуды, по которым до сих пор из города вытекала жизнь. Течение это повернуло вспять, и жара утихомирилась.
Лицо чужака не было самонадеянным: на нем читалась лишь уверенность в себе, против которой невозможно устоять.
В одном окне показалась голова; потом человека стало видно по пояс. Опершись о подоконник, он обратил взгляд поверх домов напротив. Вскоре, однако, пустые глаза заметили чужака, который словно влек их к себе (а иначе не могло и быть), голова же одновременно втянулась в плечи и высунулась наружу. Итак, чужак, чья поза нисколько не изменилась, стал объектом внимания, причем объектом одухотворенным и крайне притягательным. Выделяясь одеждой, позой и выражением глаз, он будто главенствовал над всем, но тем не менее ни малейшим жестом не навязывался городу и горожанам, чьи взоры стремились к нему с той же естественностью, с какой стоячая вода устремляется в речную быстрину, после того как откроют плотину.
Через какое-то время голова в окошке исчезла, но лишь на мгновение. Вскоре там показались уже две головы, которые, склонившись друг к другу, принялись страстно перешептываться. Потом раздался крик «Анечка!» Было похоже, будто кто-то натянул канат между своим окном и окном напротив, канат, по которому этот зов вернулся обратно, точно кабинка фуникулера. После того как он вернулся, в окне напротив появилось новое лицо, и взгляд из этого окошка уже без всякого труда отыскал дорогу к чужаку. В остальном же на площади по-прежнему не было ни души. Вероятно, в дневные часы крик «Анечка!» звучал здесь довольно часто: этакий условный знак, хорошо известный площади и взволновавший ее не более, чем собственная летняя истома; правда, это была не просто истома, не обычная летняя летаргия, а нечто вроде болезни, приступу которой едва ли смогло бы сопротивляться существо чуть менее апатичное, чем площадь уездного городка.
Итак, чужак позволил наблюдать себя трем парам глаз. Я написал, что он позволил себя наблюдать, и это так и было, потому что он нисколько не пытался привлечь к себе внимание и среди четырех действующих лиц, находившихся в тот момент на сцене, являлся фигурой пассивной, хотя в его пассивности можно было заметить куда больше действия, чем в оживленном волнении наблюдателей.
На углу площади показался один из городских обывателей — и замер. Вероятно, его поразил новый облик площади, на которую он так часто захаживал. Ибо очевидно было, что он замер в изумлении. Только спустя какое-то время он заметил причину происшедшего изменения, чужеродный предмет, который тем не менее вполне вписывался в окружающую обстановку, — и направился к нему. Как ни странно, он шагал решительнее прочих горожан, хотя походка его была преисполнена терпения, терпения и осторожности. Площадь отозвалась эхом на его шаги; ранее же она безмолвствовала. Резкий отзвук шагов преобразовывался в своего рода световой спектр и настойчиво пробуждал ощущение летнего полудня. Дойдя до цели, обыватель описал небольшую дугу и продолжил свой путь, не оборачиваясь. Однако его походка изменилась, причем настолько, что это заметили окружающие дома. И вот в окнах, в одном за другим, стали появляться силуэты, поначалу размытые, которые далее постепенно обретали четкость офорта на фоне темных глубин комнат, придавая окнам весомость и содержание; своими резкими очертаниями эти силуэты напоминали арабеску, которая, впрочем, как бы вырастала из единого целого, скрепляя его. И на лицах тех, кто видел чужака, было заметно удивление, однако лишь мимолетное. Оно как появилось, так и исчезло, и его сменило любопытство, хотя это слово не слишком здесь годится. Это было чувство сродни тому, какое охватывает нас, когда мы смотрим на знакомый предмет, в котором внезапно необъяснимым, непостижимым образом предощущаем нечто неоспоримо новое.