Так предельная радость сменяется скорбью, а совершенное довольство порождает неудовлетворенность и ущербность. Поэтому когда песня кончается, приходит печаль, и когда спокойствие уходит, тогда сердце наполняется тревогой. И одно связано с другим так же, как тень с телом и эхо с голосом. Такое поведение сопряжено с тем, что призрачно и иллюзорно, а потому чревато пустотой и разочарованием.
Ведь если говорить о Сокровенном Дао-Пути, то обретают его внутри, а блюдут его вовне. Использующий его одухотворен, а забывающий о нем овеществлен[23]. Вот какая мысль о Сокровенном Дао-Пути должна быть высказана!
Обретший его благороден и не нуждается в мощи алебард и секир. Проникшийся им богат и не нуждается в трудно обретаемых вещах.
Высоко оно так, что нельзя взойти на высоту его, глубоко оно так, что нельзя измерить его глубину. Оно окружает собой все шесть направлений[24], и оно поистине безбрежно в обширности своей. Выйдешь из него — и нет верха. Войдешь в него — и нет низа. Пройдешь в него, и окажешься прямо во вратах ничему не подвластной и свободной мощи. Странствуешь по нему, словно по просторам загадочно-утонченной красы, беззаботно скитаешься в смутной и туманной сфере — так обо этом можно сказать. Вдыхаешь — и девять цветов возникают на краях облаков, а выдыхаешь — и шесть видов пневмы родятся в киноварно-красной заре. Блуждаешь в мерцании, паришь и кружишь в тончайшем. Бродишь по радуге-арке, блуждаешь по звездам Большой Медведицы. Вот каков обретший его!
Ему уступает только тот, кто знает, как удовлетвориться малым[25]. Тот, кто знает, как удовлетвориться малым, может скрываться в уединении и без усилий совершенствоваться в горных лесах. Он простирает свои крылья дракона и феникса над ничтожными козявками и питает свою безбрежную пневму[26] в зарослях полыни и лозняка. Одежду он носит простую, неподрубленную, но не променяет ее на всю роскошь драконовых узоров. Идет он, опираясь на истертый посох, но и не помыслит заменить его колесницей, запряженной четверкой лошадей.
Он оставляет драгоценный камень «сияющий в ночи»[27] лежать в пещере горного пика, и из-за него не происходит стычек на других горах. Он оставляет черепашьи панцири в водной пучине и тем избавляет их от беды быть просверленными и обработанными.
Идет он или же отдыхает, он одинаково хорошо знает, где надо останавливаться, и куда бы он ни пришел, везде он чувствует себя удовлетворенным. Он отбросил величие и грандиозность дворцовых наслаждений и научился избегать опасных дорог, на которых переворачиваются колесницы. Он вздыхает и стонет среди лазоревых скал, и все мириады вещей для него как бы превращаются в пыль и прах.
Он останавливается отдохнуть под раскидистыми ветвями дерева, и красные ворота богатых домов для него не отличаются от висящей на веревке двери дома бедняка. Он пашет на поле, и знаки военной и гражданской власти для него не более, чем плеть для слуг и рабов. Его напиток — простая родниковая вода, а его еда — лебеда и ботва гороха, пища домашнего скота. На досуге он премного радуется недеянию, для него равны и благородные, и презренные, поскольку ему чужд дух соперничества. Он таит в себе чистоту-добро и хранит Первозданную Простоту[28], не знает ни страстей, ни горестей и является пустым сосудом совершенной истины[29]. Его жизнь ровна и проста, его привычки чисты и пресны[30]. Он все объемлет в безбрежности своего духа и тождествен превечному Хаосу[31] своей естественностью.
Исполинский и огромный, безбрежный и всеохватный, он находится в полном соответствии процессу вселенских перемен. Его дух подобен тьме и подобен свету, подобен мутному и подобен чистому[32]. Кажется, что он отстает, но он перегоняет; кажется, что он ущербен, но он совершенно целостен.
Он не откажется от своего положения ремесленника ради почетной обязанности заменять покойника на траурной церемонии[33] или произносить жертвенные молитвословия. Но он не откажется и оставить ритуальные кубки и чаши для того, чтобы идти на кухню помогать не знающему своего дела повару[34]. Не отложит он и тушь с веревкой ради помощи в работе, из-за которой можно повредить руки. И ради скудного пропитания — смердящих крыс[35] он не согласится поменять свою жизнь на радости и горести посредственностей. Мудреца не притягивает слава обывателей, равнина не боится ударов молнии.
23
Здесь вновь появляется мотив оппозиции «дух-сосуд» (см. коммент. 9). Следующий Дао-Пути одухотворяется, отступающий от него уподобляется неодушевленным вещам.
25
Букв.: «знающий, чего ему достаточно» (
26
Питать безбрежную пневму (
27
Название особенно редкого драгоценного камня, видимо, особого рода нефрита. «Планы борющихся царств» («Чжань-го цэ») повествуют, что некогда такой камень царь Чу подарил царю Цинь.
28
Первозданная Простота (
29
Пустой сосуд совершенной истины (
30
Чистота и преснота (
32
Ср. коммент. 8. Здесь говорится о том, что мудрец воссоединяет в себе такие противоположности, как инь и ян, будучи целостным и всеобъемлющим.
33
Речь идет о древнем обычае, согласно которому во время совершения погребального ритуала один из родственников (обычно сын) изображал самого покойного (ср. гл. 1 «Чжуан-цзы»).
34
То есть человек не должен пренебрегать своими обязанностями ради обязанностей другого рода и другого лица. Образ восходит к гл. 1 даосского трактата «Чжуан-цзы», называющейся «Беззаботное блуждание».
35
Образ, также позаимствованный в «Чжуан-цзы» (гл. «Осенние воды»): подобно тому, как великий Феникс не прельстится дохлой крысой, найденной совой, так и мудрец не променяет покой уединения на мирскую суету служебной карьеры чиновника-конфуцианца.