Проходит еще несколько минут, за стенами храма поднимается настоящий ветер, возможно и дождь пойдет, чадят свечи в кандилах, затягивает небо тучами.
Последний раз я щелкаю пальцами. Наблюдаю за тем, как изгибается под неестественным углом нога трупа, как кости разрывают сухую кожу и брызгают мелкими осколками в стороны, из мертвого горла вырывается тихое свистящее шипение. Тело дергается так сильно, что переворачивается, безжизненные руки отрываются и поднимаются несколько раз от пола, едва-едва, но тем не менее поднимаются, пустые глазницы смотрят теперь прямо на меня, пока почти лысая голова продолжает с глухим стуком биться о доски.
Я знаю, что она меня не ненавидит, как и души внутри, как и Ховринка. Хорошо. Ненависть ребенка тем безрассуднее, чем сильнее. А безрассудство мне сейчас на руку.
Я встаю и иду к выходу.
Тварь должна появиться. Если не появится после этого, значит, я переоценил ее силы и придется перебраться куда-нибудь поближе к Москве.
В застывшем воздухе видны частички пыли, неровные полосы света меняют пространство и делают его будто нарисованным неумелой рукой, стонет ветер за стенами храма. И мне и правда лучше встретить тварь на подходе. Здесь, внутри церкви, свет давит на плечи, стискивает руки и сжимает пасть на моем горле. Здесь я не уверен, что смогу раскрыть крылья. Они кажутся неподъемными и впервые на моей памяти непослушными. От запаха масла начинает монотонно и протяжно гудеть в башке.
Я выхожу как раз вовремя, чтобы успеть сосредоточиться и отбросить все ненужное, раскрыть все-таки крылья. Они поднимаются неохотно, тяжело расправляются, и кажется, что весят на несколько тонн больше, чем до этого. Тлеют кончики маховых перьев, свет бритвенно-острой сеткой ложится на их тонкие края. Неприятно, но не смертельно. Руки окутывает дымкой, я ощущаю запах пепла и пламени. Мои крылья горели, покрывались копотью грехов перья, когда я падал, и этот душок все еще никуда не делся.
Стойкая дрянь.
Мышцы спины немного тянет.
Я привычно складываю третью пару, чтобы закрыть ноги – привычки сильнее нас – делаю последний шаг со ступеней вниз. И наконец-то замечаю тонкую фигуру в конце дороги. Она разглядывает меня так же пристально, как и я ее. Возможно, гадает, какого хрена я во все это влез, хотя, по идее, не должна. Возможно, ей просто любопытно. Звенит воздух между нами, болотно-липкая муть вокруг девчонки плотнее моего ада. Воняет. Воняет гнилым мясом так сильно, что даже меня пробирает.
- Прости, что задержалась, - тянет чужим голосом Кукла. Нет, не чужим, голосом Ховринки – низким и рокочущим, будто трутся друг о друга огромные камни.
- Не буду скрывать, где-то глубоко в душе я надеялся, что ты сломала себе по дороге шею и сдохла, - пожимаю плечами.
- Это сейчас было грубо, Аарон, - фигура в розовом приближается. Неспешно, не торопясь, плавно, словно красуется. Я вижу на узких плечах ту же сетку, что давит на мои крылья, на марионетке она видна отчетливее, срываются с болотно-тошнотного шлейфа маслянистые капли. Только вопреки законам физики падают не вниз, а вверх, растворяются в воздухе.
- Зато честно. Не хочешь облегчить нам обоим жизнь и сдохнуть самостоятельно? Я ведь сделаю тебе действительно больно…
- Самоуверенный темный, - тянет она надменно. Говорит громко, потому что все еще достаточно далеко от меня. – Ты ничего не сможешь.
- Да? А вот твое тело, кажется, считает иначе, - я щелкаю пальцами, ломая все ту же ногу трупа, но уже в другом месте, и удовлетворенно замечаю, как дергается Кукла. – Мы с ним знатно развлеклись, пока ждали тебя.
Краем глаза я замечаю какое-то движение слева – наверняка кто-то из служителей – и выпускаю немного ада. Он стягивается по периметру, вырастает барьером. Только людей мне тут не хватало для полноты ощущений. Не приведи Господи еще молиться начнут и святой водой поливать.
Кукла пережидает мгновение, растягивает губы в тонкую, широкую улыбку и смеется. Ее смех такой же тяжелый, как и голос. И обрывается он так же резко, как и начался.
Кукла застывает на мгновение, а потом кидается ко мне, меняясь в миг: плотнее стягивается вкруг болотно-тошнотная муть, становится более реальной, тугой, вытягивается тело, хрустят кости, рвется кожа. Что-то чвакает, хлюпает.
С ног меня сшибает огромная собака, странным образом сумевшая сохранить человеческие черты лица: сквозь коричнево-зеленую жижу виднеется часть розовой скулы, карие человеческие глаза, с нечеловеческим бешенством на дне.