Фариз напоминает иногда меня. Меня когда-то давно. Того меня, которого не существует больше. Клео, Владимир, Зарина, даже Вэл – у каждого здесь есть причина, каждому «Безнадега» готова дать то, чего он хочет. Я готов дать.
Но не Элисте Громовой. Потому что я не знаю, я не понимаю, чего она хочет. Я даже страхов ее не вижу. А ведь их… их всегда гораздо проще увидеть, чем желания. Кто бы там что ни говорил, но страх – всегда дерьмо осознанное, сильное, болезненное. Боль считывать просто.
Только Громову прочитать ни хрена не просто, но…
Всегда есть «но», правда?
Я отворачиваюсь, возвращаюсь к себе. Ужинаю через полчаса и с удовольствием отмечаю, что Вэл принес именно то, что надо для духа в горшке. Труп отличный.
На духа трачу остаток вечера и ночи, а утром, как всегда, еду к Дашке.
Еду и матерюсь сквозь зубы, потому что Москва стоит намертво. Как вкопанная и двигаться не собирается. Я сбрасываю девчонке на телефон короткое сообщение, чтобы она обязательно меня дождалась, и пытаюсь понять, удастся ли объехать пробку, найти другой путь.
Не люблю навигаторы. Терпеть не могу. Поэтому полагаюсь только на свое знание города.
Но через час моих почти бесполезных петляний по узким улочкам накатывает очередное божественное откровение – если продолжу в том же духе, опоздаю окончательно.
Я паркуюсь в ближайшем дворе, закрываю тачку и проскальзываю в переулок. Здесь никого нет, слишком рано даже для дворников и любителей пробежек по утрам. По идее то, что я собираюсь делать, запрещено. Советом. Но… Не насрать ли мне?
Миг и я стою под козырьком знакомого подъезда, с очередной коробкой в руках, жду Дашку, удаляя сообщение из мессенджера. Еще непрочитанное сообщение. Странно, ей до выхода три минуты, по идее, она должна была давно прочитать мое послание.
Но ни через три минуты, ни через десять Дашка так и не появляется. Механический голос в трубке спокойно сообщает мне о том, что абонент не в сети, и заставляет хмуриться.
Я жду еще пять минут, снова звоню. Снова получаю тетку в трубке вместо Дашки.
Хмурюсь сильнее.
Дашка не опаздывает. Никогда. Дашка всегда подходит к трубке, отвечает на мои звонки. У нас с ней уговор.
И до сегодняшнего дня Лебедева никогда его не нарушала. Тишина в подъезде, тишина на другом конце провода меня беспокоят, поднимают и взбалтывают внутри что-то нехорошее, что-то… странное, неприятное. Я опять звоню, сжимаю руку на двери, слушая мерзкую бабу.
А потом дергаю ручку на себя, ломая доводчик. Слышится лязг и скрежет металла.
Дашка…
Я шагаю в вонючее нутро тесного, темного подъезда, поднимаюсь на площадку первого этажа и с облегчением слышу быстрый перестук кроссовок. Они считают ступеньки. Это Дашкины кроссовки и Дашкины шаги.
- Ты опять опоздала, - ловлю я не успевшую затормозить девчонку.
- У меня мобильник сдох, - поясняет она, цепляясь руками за мое пальто. – Я проспала.
Тонкие руки и тонкие пальцы, она сама как скелет, даже через ее куртку и свое пальто я чувствую выпирающие кости.
- Мне кажется, я жду твоего восемнадцатилетия больше, чем ты, - цежу сквозь зубы, сражаясь с самым мерзким и темным в себе, теряя на миг ориентацию в пространстве и осознание происходящего здесь и сейчас.
- Я еще ни на что не соглашалась, Андрей, - сводит девчонка черные брови, а потом выглядывает из-за моего плеча. – Это ты дверь выломал?
Странно, но именно этот вопрос помогает вернуться в реальность, встряхнуться.
- Сквозняк, - пожимаю плечами, выпуская Дашку, косясь на часы. – На что ты опаздывала?
- Почему в прошедшем времени?
Я только бровь вздергиваю, все еще ожидая ее ответа, прикидывая насколько могу все послать сегодня. Могу, конечно.
- На литературу.
- В общем, Дашка, в жопу твою литературу.
- Но… - отступает она на шаг, подозрительно на меня косясь. Этот шаг отдается гулким шуршанием в убитых стенах.
- Без «но», - я беру Дашку за локоть и вывожу из затхлого сырого подъезда, вызываю нам тачку. Дашка сопит и фырчит, дует губы, смотрит исподлобья, руки скрещены на груди. Это называется «грозный вид». Но ничего, кроме ехидства, он у меня не вызывает. Дашка очень смешная, очень категоричная, наверное, как все подростки, очень строгая для семнадцатилетней девушки. Семнадцатилетние девушки не должны быть такими.