- Но не попытаться, ты не мог, да? – цежу сквозь зубы, потому что снова вижу перед глазами долбанный костер. – Поэтому убил ее? Не понимаю…
Он вздыхает устало, опять улыбается, не сводя с меня глаз полных света.
- Свобода воли, глупость и твоя слепота убили ее. Все остальное ты сделал сам. Не вини меня, не перекладывай. Как считаешь, смог бы ты услышать то, что она говорила тебе тогда? Смог бы остановиться сам?
- Ты мог меня остановить.
- Считаешь?
- Твои приказы вели меня!
- Ты был безответственным, глупым мальчишкой с слишком большой силой, сын. Это моя ошибка, и я ее признал. А ты должен признать свою и наконец-то… тоже в себя поверить, как верит твоя собирательница.
- Ты сбросил меня поэтому?! – рычу, ад стекает водой, стелется по полу «Безнадеги», как потоки воды.
- У меня был выбор? – спокойно спрашивает собеседник.
И я успокаиваюсь мгновенно, просто вдруг доходит наконец-то, просто вдруг все видится в другом свете. Не было у Него выбора, не было выхода. Я не оставил, и дело даже не в Элисте, хотя и в ней тоже. Я бы уничтожил ее, сломал, затянул в свое безумие и за это не простил бы себя никогда, никогда не выбрался бы, не поднялся, обезумел бы окончательно.
- Нет, - голос не мой, глухой и придушенный. Спину разламывает на части. – Прости.
- Чистилище прочищает мозги, да? – усмехается Он, поднимаясь со стула, залпом допивает кофе. И я вспоминаю, как блуждал в нигде, натыкаясь на души, как шел в никуда на голос и крик. Как терял разум, как прошлое мелькало перед глазами с каждым мгновением становясь все ярче и ярче. Все, что я делал, все, кого убил. Много крови, много боли. Больше, чем Ховринка когда-либо могла забрать. И Лис там, такая, как обычно, ее индиговые глаза, ее улыбка, ее пес.
- Да, - киваю, дергано, со свистом выпуская из себя воздух.
- Береги свой свет, сын, береги ее веру в тебя. Бойся за нее каждое мгновение своей жизни. Маленькую верховную береги. Ты стал с ними гораздо сильнее.
Нет в Его словах ничего, чего бы я не знал и не ощущал сам, но… Они почему-то причиняют боль.
- И что бы я без тебя делал? - снова кривлюсь, невидяще смотря в стену, потому что осознание что-то болезненно сдвигает во мне, что-то вытягивает, ад продолжает заполнять зал.
- Без меня, тебя бы не было, - просто пожимает Он плечами.
- Господи, найди уже себе занятие, - бормочу под нос, пока Он идет к двери. – Ты в этом, - указываю я рукой на фигуру светлого, - надеюсь, транзитом?
Он запрокидывает голову и снова хохочет, расплескивая везде долбанный свет, «Безнадега» тонко звенит, но впитывает его мгновенно. И исчезают пятна на потолке, трещины на кирпиче, перестают скрипеть половицы. Становится… чище, просто чище. Сквозняк все еще тянет по ногам, опять гудят трубы, все тот же хлам на полках.
- Ты все-таки страшное говно, сын, - качает мужик головой и растворяется.
Спасибо, Отец.
И тут же я слышу, как открывается дверь наверху, чувствую запах улицы и грязного снега, слышу легкие шаги, растягиваю губы в улыбке, у стэнвэя отмирает Вэл. Он вообще ничего не заметил и не ощутил, просто полчаса пропали из его жизни.
- Аарон, - Лис улыбается, расстегивает на ходу куртку, на бледных щеках - румянец, немного взъерошены ветром волосы, в руках огромный букет и медведь, - Литвин хочет, чтобы я заняла место Доронина. Она пересекает зал, обнимает меня, прижимается. И я зарываюсь носом в короткие волосы, сжимаю Громову в руках.
- А что с Глебом?
- Переводят в Совет.
- И?
- Я, конечно, еще все обдумаю, но полагаю, что скорее всего соглашусь, - я слышу в голосе улыбку.
- Мог бы и не спрашивать, - веду по тонкой спине руками. – Пойдем?
- Ага, - кивает Лис, и я подхватываю со стойки свое пальто. У Громовой именно на это пальто какой-то пунктик.
- Вэл, не угробь пенсионера, - бросаю я прежде, чем исчезнуть вместе с Элисте. А через миг мы вдвоем на кладбище на юге Москвы перед двумя могилами: Игоря и Алины. Для Элисте это важно. Она кладет цветы на могилу бывшего смотрителя, на другую – медведя, возвращается ко мне, обнимая за талию.
- Думаешь, все могло сложиться по-другому? Он ведь просто любил дочь…
- Не знаю, Лис, но в случайности, я не верю.
Громова кивает. Мы стоим возле свежих могил еще какое-то время, а потом я забираю Лис домой. Дашка в ковене до завтра и… у нас намечается вечер на двоих.
- Я люблю тебя Громова, - прижимаюсь к виску губами, когда на рассвете мы стоим на крыше ее дома, наблюдая за пробуждающимся городом. В тишине и предрассветных сумерках. И вот сейчас, в это мгновение, я с удивительной ясностью понимаю, что Эли, невозможная, невероятная, моя, что она со мной, что ждала, что верила. И щемит, и раскалывается на осколки с чудовищным звоном что-то внутри, закладывает уши, как будто меня оглушило.