Я стряхиваю с рук прилипчивый свет, поднимаю взгляд на призрака.
- Давайте, Федор Борисович, вам пора, - протягиваю руку к мужику.
Он делает осторожный шаг, смотрит на меня расширившимися глазами, пристально, завороженно, слепо тянется к моей ладони, осторожно касается пальцев, невесомо.
- Что там? – произносит почти по слогам. Свет из бреши настолько яркий, что под его лучами дух почти растворяется, становится каплей белесой краски на воде.
- Не знаю, - отвечаю правду. Духи не врут мне, я не вру им, это честно. Я вообще не вру. И я не разу не была на той стороне, никогда не пересекала черту.
- Куда я попаду?
- Не знаю, - я обхватываю его пальцы крепче, на удивление они теплые. Уверена, что дядька вообще весь теплый, и почему-то это вызывает у меня улыбку, как и картинки его жизни, мелькающие перед глазами.
Детство, советская юность, студенчество, зрелость, кошмарные девяностые, где надо было выживать. Лица его семьи, лица его друзей, его собственное лицо в зеркалах и на фотографиях. Такое, как было несколько десятков лет назад и такое, как сейчас, со следами времени в глазах и в уголках губ. Время – беспощадно, но… Оно же и делает людей прекрасными и удивительными. Его жизнь…Такая большая, яркая, страшная и сказочная жизнь. Пятьдесят восемь лет в один миг. Пятьдесят восемь совершенно разных лет. Федор Борисович умел их ценить. Даже девяностые.
Ярче всего почему-то картинка… практики… наверное. Он, девчонки и мальчишки, костер, гитара, печеный картофель и бескрайнее звездное небо над головой. То небо умело еще совершать чудеса, под тем небом верилось, что жизнь – бесконечна, а мечты обязательно сбудутся. Он хотел себе Иж тогда, чтобы катать девчонок. Хотел джинсы и закончить университет как можно лучше, чтобы по распределению попасть… попасть… на север. Металлургия?
Странное желание.
Но у Ермолаева получилось.
Я сжимаю пальцы мужчины крепче и подталкиваю его к бреши, продолжая видеть всю его жизнь, продолжая смотреть. На дом, на детей, на свадьбу сына и развод старшей дочери, на жену, что все эти годы была с ним, на новенькую машину в гараже, что теперь осталась без хозяина. На его друзей.
Они будут его помнить. Им есть что вспомнить. Много всего, разного.
Его рука в моей истончается, становится все невесомее, а еще через несколько мгновений, может, минут, исчезает совсем, брешь закрывается. Схлопывается, втягивается сама в себя и растворяется в пустоте.
Я валюсь в кресло, тяжело дышу, на лбу испарина, а тело колотит.
Но на губах играет улыбка. Не хочу, чтобы она там была. Нет, не так, я не контролирую ее появление там, поэтому она широкая и какая-то судорожная.
Нож со стуком валится на пол.
Покойтесь с миром, Федор Борисович.
Я откидываюсь на кресло, дышу. Долго, тщательно. Привожу голову и мысли в порядок, жду, когда появятся силы, чтобы подняться и начать собираться. Времени до приезда парниши или девчули не так много.
Но пошевелить даже пальцем сейчас – непосильная задача. Точнее так кажется… Я знаю, что всего лишь кажется… Должно казаться.
Даю себе еще пять минут, а потом все-таки встаю. Соскальзываю с кресла и, опираясь на его подлокотники, толкаю себя вверх.
Хорошо.
Брешь всегда вытягивает силы, не чужая жизнь, именно брешь. На ее открытие уходит так много, что она кажется ненасытной тварью.
Собиратели ее ненавидят, терпят, иногда сами в нее шагают, когда невыносимо, когда больше не хочешь или не можешь. Но чаще все-таки ненавидят. Потому что брешь зовет. И голос у нее мерзкий и тонкий, но очень настойчивый.
А чтобы не шагали, к нам и приставлены смотрители. Смешно даже. Будто они действительно могут за этим уследить. Не разу не слышала о том, чтобы решившего шагнуть собирателя, удавалось остановить.
Я передергиваю плечами, убираю с лица улыбку и оставшиеся сорок минут ползаю по комнате, как осьминог с оторванными щупальцами, пытаясь одеться и собраться. Наверное, нужно что-то взять с собой, но я не представляю, что.
К черту. Парниша возьмет. В конце концов он именно за этим и послан.
Через сорок минут слышу звонок и иду открывать. Меня греет мысль об арбузе и о том, что этот день рано или поздно закончится.
Но греть перестает сразу, как только я открываю дверь.
- Твою ж мать, - вырывается неконтролируемое, стоит понять, кто стоит за порогом. Какого хрена он тут делает?
- Какое интересное приветствие, - кривит тонкие губы мужчина. – Я тоже рад тебя видеть.
У него в руках чертов арбуз. Он держит его как щит между мной и собой. И мне больше не хочется ягоду. Вообще любую, а не конкретно ту, что у мужика в руках.