Но нам нужно вернуться в ту весну 1957-го года, в тот момент, когда некая молодая девушка с безумными глазами (это поэтическое уточнение дала телефонистка) принесла рукопись, озаглавленную «Ангел» и подписанную загадочным именем «Жиль».
В то время, когда число его сотрудников не превышало пяти или шести, Жос Форнеро считал делом чести самому читать по меньшей мере несколько страниц всех текстов, которые не были отвергнуты сходу Яном Гевенешем, выполнявшим в то время неблагодарную работу первого прочтения. «В 1957-м году?
В мои обязанности входило тогда все, вплоть до почтовых отправлений…», — вспоминает сегодня Ян Гевенеш. Он писал на обложках карандашом (чтобы потом можно было стереть), делал короткие пометки, иногда сардонические, дабы просветить Форнеро. Форнеро, которому мы сейчас предоставим слово, воспроизведя in extenso статью, которую он опубликовал 14-го июня 1978-го года на литературной странице в «Сирано».
ПРОЩАЙ, ЖИЛЬ
Ж.-Ф. Форнеро
Слухи, порой совершенно фантастические, касавшиеся Жиля Леонелли и циркулировавшие между 1957-м и 1968-м годом, утихли. Они достигли своей кульминации в 1968-м году в момент его великого отъезда. В то время мне не давали покоя в надежде, что я выдам секрет, одним из немногих хранителей которого я действительно был и о котором я и в дальнейшем буду продолжать хранить молчание. Разве можно раскрыть секрет души, как секрет какого-нибудь тайника или постыдной страсти? Пятнадцатью годами раньше добровольное исчезновение Джерома Дейвида Сэлинджера уже становилось предметом болезненного и неистового любопытства. После того, как самые различные басни в 1968-м и 1969-м годах обошли Париж, Рим, Нью-Йорк, журналисты, кажется, если не утратили интерес к Жилю, то, по крайней мере, стали проявлять некоторое уважение к его желанию скрыться. Это молчание, прерываемое фантасмагорическими откровениями, продолжалось почти десять лет. Но как только в мае этого года издательство ЖФФ объявило, что собирается опубликовать после семнадцати лет молчания новый текст Жиля, стало ясно, что горячка гипотез захватит вновь как всех тех, кого зачаровывало творчество писателя, так, увы, и тех, кто, не умея добыть правдивую информацию, придумывают нечто, не имеющее ничего общего с действительностью.
Так вот, сегодня, в условиях, которые раньше мне трудно было себе представить, я впервые соглашаюсь говорить о Жиле, о нашей встрече, соглашаюсь воскресить воспоминания, сообщить кое-какие детали, и все это в надежде придать немного правдивости и приличия комментариям, которые будоражат людей вот уже две недели.
Я всегда много читал. Но в те времена, поскольку в моем Издательстве не хватало персонала и денег, я читал еще больше. Каждый вечер и в конце каждой недели, покидая свое бюро, я уносил свой паек рукописей. У меня даже появилась привычка класть рядом с собой в машине текст, который я листал на красном свете…
Моя жена Сабина и я проводили тогда многие уик-энды в Компьенском лесу, в доме, который принадлежал моим друзьям в деревне Лa Бревьер. Именно там в воскресенье 19-го мая 1957-го года я раскрыл рукопись одного неизвестного автора, озаглавленную «Ангел».
Замешательство, ошеломление, возбуждение — как назвать чувство, которое немедленно поселилось во мне? Мне случалось, конечно, получать рукописи, «сюжетом» которых был гомосексуализм или какая-нибудь из его составляющих, но никогда до этого ни в каком другом тексте я не находил подобной трактовки этих тем, для меня одновременно и привычных, и чуждых, подобного торжествующего ликования, сочетающего утонченную развращенность с обезоруживающей невинностью.
Ликование, извращенность, невинность — я не случайно пишу эти слова. Именно их, как мне помнится, я нацарапал на листе, который всегда лежал рядом со мной во время моих чтений. По радио в соседней комнате громовой голос объявлял о победе Франжьо, выигравшего Гран-При в Монако. «Тише звук!» — крикнул я.
Я себе пообещал, соглашаясь опубликовать эти воспоминания, не подвергать их цензуре. Стало быть, я должен сообщить, чтобы больше к этому не возвращаться, и о сильной, но в некотором смысле восторженной неловкости, овладевшей мной после тридцати страниц. Я не придавал значения ни почти детской по своим оплошностям машинописи, ни разбросанным по тексту орфографическим ошибкам, ни даже непринужденности совершенно естественной прозы, которая должна была бы меня ошеломить, — настолько содержание текста оскорбляло меня и пленяло одновременно. Бесполезно рассказывать здесь содержание романа, два миллиона экземпляров которого были распроданы во Франции! Но я скажу, как я ответил моей жене, когда она спросила меня, в пять часов утра, что это такое я читал, «что оказалось мне милее, чем прогулка по лесу».
— Я еще не знаю, чем это обернется, — ответил ей я. — В настоящее время это «Молчание моря» в Содоме…
— Скандальная книга?
— И да, и нет. Любовная история. Француз пятнадцати лет и немецкий лейтенант, в сорок первом году…
— А написано хорошо?
— Настолько хорошо и с такой лукавой наивностью, что можно спросить себя, не идет ли речь о подлоге…
Да, я тут же испугался, что имею дело с обманом потрясающей смелости. Профессия делает недоверчивым: маски, псевдонимы, подражания являются нередко своеобразной гигиеной писателей. Этот язык, с противоречивыми качествами — сухость и одновременно мягкость, скорость и одновременно леность — не казался принадлежащим начинающему автору. И потом, при условии, что это не ловкий рецидивист и не знаменитость, искушаемая анонимностью, то сколько лет может быть автору, что он собой представляет как личность? По всей видимости мужчина, но принадлежащий к поколению лицеиста или офицера? Который сам пережил это приключение или который его выдумал? Одни детали жизни во время оккупации хромали, другие же, напротив, были чересчур правдивы.
— Рукопись пришла по почте или ее кто-то принес прямо в издательство?
Я позвонил нашей секретарше-телефонистке, которую, по счастью, застал на месте. Она сказала, что это была, насколько ей помнится, молоденькая девушка, «уверенная и испуганная одновременно». Я пришел в восторг от этих двух определений и повесил трубку, еще более сбитый с толку. Если она помнила так хорошо глаза посланницы, то была совершенно неспособна сказать, видела ли она ее на прошлой неделе или месяц назад.
Моя жена, остававшаяся в деревне, отвезла меня в воскресенье вечером в Компьень, где я сел в парижский поезд. Я отказался от машины, чтобы иметь возможность продолжить чтение. Когда поезд прибыл на Северный вокзал, я был уже на сто шестидесятой странице и мое недоумение сменилось болезненным энтузиазмом.
Вместо того чтобы занять очередь на такси, я пересек площадь Рубе и зашел в кафе, твердо решив дочитать там рукопись до конца. Таким образом начавшееся среди запахов огня в камине загородного дома мое открытие Жиля Леонелли закончилось при неоновых огнях пивной, под свист кофеварки и поцелуев взасос воскресных парочек.
Когда я поднял голову, перевернув последнюю страницу, я словно впервые увидел окружающую обстановку, чашку холодного чая перед собой, лица, резкий свет. Я совершенно забыл про них. Такое забвение не обманывает.
Вернувшись домой часов в десять, я позвонил Сабине и рассказал ей про «Ангела». Она меня выслушала, задала несколько вопросов по содержанию, потом просила: «Ну и как, энтузиазм или сдержанность?»
— Энтузиазм, сдержанность, угрызения совести, недоверчивость — все это здесь невозможно отделить одно от другого.
— До такой степени жгучий материал?
— Жгучий и холодный, как лед. Настоящая литература!
— Достаточно настоящая, чтобы не иметь неприятностей с этими господами с площади Бово?
Об этом я даже не подумал. В то время Министерство внутренних дел было еще весьма обидчиво. Знаменитые тексты Бори, Фернандеса, Пазолини тогда еще не были опубликованы. Во всяком случае, игра стоила свеч. Было еще не настолько поздно, чтобы нельзя было позвонить по указанному на первой странице номеру. Никакого адреса автор не указал. Я набрал тот номер.