— Ты знал, что Максим пытался трахнуть ее? Впрочем, не знаю, почему я говорю «пытался»: он наверняка ее поимел…
Как все стареющие, раздражительные жены, Патрисия считала своего мужчину неотразимым. Жос подумал, не облегчит ли он страдания Патрисии, рассказав ей о приезде Шабея с Элизабет в Цуоц, летом восемьдесят второго, о лугах на берегу Инна, о «Двадцати двух кантонах»? Он отказался от этой мысли. Он не хотел говорить ничего, чтобы могло случайно взбудоражить вялую, но непредсказуемую Патрисию. Шабей был способен написать прекрасную статью об Элизабет, и эта статья, хорошо представленная в «Сирано», заставила бы другие газеты отреагировать, послать кого-нибудь в «Эскадрилью», опубликовать фотографию, отозваться: только это имело значение. Жос вновь обрел былую гибкость и цепкость, благодаря которым он когда-то создавал события. Он знал, что надо быть точным и настойчивым, если хочешь, чтобы обещания не растворились за три дня в воздухе, и что надо пренебречь человеческим уважением.
Он пришел на площадь Вобан, такой же вымотанный, как когда-то после слишком длинного заседания Совета или бурного комитета в «Евробуке». Он отпустил Зюльму побегать по лужайкам авеню Бретей. Он стоял неподвижно и смотрел, как она играет, смотрел без улыбки. Лихорадка у него спала. Это был свободный вечер на улице Эстрапад, и Элизабет не пела; Реми повез ее провести вечер и ночь в Шамане. Жос подумал о шести или семи часах, которые застынут на месте, как корабль во время штиля, прежде чем он сможет обрести надежду заснуть. Он с большим трудом поймал собаку и пошел посидеть в то самое кафе, где летним утром восемьдесят второго года Шабей убедил Элизабет сопровождать его в Энгадин. Первое дыхание зимы затуманило стекла террасы. Жос купил газету, которую ему протянул разносчик. Едва он развернул ее, как эта картина ужаснула его: он, сидящий в семь часов вечера со своей собакой в кафе, уткнув нос в рацион политиканства и преступлений. Он растерянно поднял голову и к удивлению соседей скомкал газету. Потом поднял пластиковый колпак, положенный на тарелку, взял две булочки и, отламывая от них кусочки, стал кормить ими Зюльму. Газета, теперь булочки: враждебность вокруг него сгущалась. Тогда он вытащил из кармана банкноту в пятьдесят франков, нарочно смял ее и, вставая, положил на стол. Он находился в одном из тех своих состояний, в которое впадал все чаще, когда избыток одиночества переходил в удушье от ярости. Он искал взглядом другие взгляды, но все отвернулись. Он заставил себя сделать глубокий вдох, прежде чем начать пробираться между столиками и сиденьями: он больше не контролировал свои движения. Снаружи немного холода успокоило его. Он направился к бульвару Инвалидов. С тех пор как они вышли из квартиры, не считая остановок, они шагали уже три часа. Зюльма, опустив голову и прижав уши, плелась, задевая своей шерстью за грязные стены. Улица Варенн казалась нескончаемой. Жос старался держаться прямо, как если бы хотел «спасти лицо» на этом пустынном тротуаре, на котором топтались у некоторых подъездов полицейские. Он видел все как в тумане: в глазах стояли слезы. Он думал о своем лице — таком, каким оно должно было выглядеть: блестящим, измученным, когда он проходил под фонарем. Он вспомнил 15-е августа, эльзасскую таверну; в тот вечер он испугался, он звал на помощь. Сегодня ему бы на это не хватило ни смелости, ни трусости. Он, как сомнамбула, пересек бульвар Распай, добрался до улицы Шез, в полном изнеможении поднялся на четвертый этаж. С трудом вставил ключ в замок, так его трясло. Зюльма тут же подбежала к миске с водой в кухне. Из гостиной Жос слышал, как она долго-долго с шумом лакала. Потом она вернулась и вытянулась рядом с ним на диване. Хотя он не снял плащ, его трясло. Собака, положив морду между лапами, смотрела на него сонным взглядом. Жос, по-прежнему одетый, придвинул к себе телефон и свою записную книжку и, не теряя времени, от семи до восьми часов позвонил одиннадцати человекам, мужчинам и женщинам из газет, с телевидения или с радио, кто когда-то в прошлом были ему чем-нибудь обязаны и, в свою очередь, оказывали ему услуги. Он не встречал никого из них в течение последних восьми месяцев, даже таких — один пожилой газетный хроникер, одна молодая женщина, — которые были также и авторами ЖФФ. Каждый из них, услышав в трубке его имя, замолкал, как бы делая паузу, словно актеры в театре, когда им нужно сыграть, подчеркнуть свое удивление. С каждым из них он сводил к минимуму выражение вежливости и симпатии, чтобы изложить как можно скорее цель своего звонка: привлечь их внимание к песням Элизабет, к «Эскадрилье», к пластинке, которую вот-вот должен был выпустить Фаради. Из девяти собеседников — двое отсутствовали — пятеро были более или менее в курсе, а один даже провел вечер накануне на улице Эстрапад. Жос не утруждал себя тем, чтобы варьировать в каждом случае свою речь, подыскивать новые аргументы. Именно поэтому с каждым звонком он становился все более и более убедительным. Он напоминал о двух романах Элизабет (они оправдывали его вмешательство), о ее успехе в «Замке», и тем, кто был не в курсе, счел нужным сообщить о ее связи с Реми Кардонелем. Он избавил таким образом своих собеседников от предположений, которые позабавили бы их минуты две-три по окончании разговора. Он не настаивал, не старался вырвать обещание. Дичь была не слишком крупная, да и телефон — не слишком тонким инструментом. Он обретал свою манеру, не просительную и не двусмысленную, манеру, которой он в бытность свою издателем пользовался, рекомендуя журналистам понравившиеся ему книги; нечто вроде откровения старого ремесленника, добродушный тон человека, говорящего очевидные вещи. Он оказывал им по-дружески услугу, вводя их в курс дела, — позиция, которая вызывала у самых мягких из его собеседников добродушные протесты, а у самых черствых — с трудом поддающееся толкованию ворчание.
Таким образом в восемь десять Жос уже расстрелял все свои патроны. Он оставил своим собеседникам время завязать галстук, если они собирались идти куда-нибудь на ужин, или снять его, если они оставались дома. Он поставил телефон на столик и огляделся: Зюльма — он даже не заметил этого — ушла с дивана и, совершенно измученная, улеглась на кровати. Теперь Жосу стало жарко. Он снял плащ. Он полагал, что ведет себя достаточно сдержанно и что никаких откликов о его демаршах до Элизабет не докатится. Он всегда верил в деликатность людей, славившихся отсутствием оной, и никогда не жалел об этом. С Реми он, конечно, собирался поделиться информацией о том, что им сделано, чтобы избежать с его стороны любых поспешных акций, но так, чтобы это осталось между ними. Жос записал на бумаге имена двух отсутствующих, чтобы не забыть позвонить им на следующий день. Когда он встал, то испытал давно забытое ощущение сладостной ломоты, столь привычное когда-то, в пору его успешных кампаний. В течение многих лет он старался изгнать с улицы Жакоб употребление двух-трех модных словечек, закрепившихся в обиходе по воле шустрых радиожурналистов, а затем еще из-за алжирской войны, слов из уничижительной политической лексики, которыми, однако, стали обзывать и любые внезапные и страстные усилия, направленные на то, чтобы сделать известным какое-то имя, чтобы поделиться своим восторгом. «Промывание мозгов», «пиаровщина»: Жосу не нравилось, когда так называли риторические пассажи, в которых он набил себе руку, нагнетание аргументов, сравнений или очень деликатно завуалированных комплиментов, всю эту диалектику успеха, которую он умел — может быть, лучше, чем кто-либо другой? так, во всяком случае, говорили — поставить на службу своим авторам. «Посмотрим, потерял ли я или нет хватку», — сказал он себе. Один из секретов его успеха заключался в том, чтобы никогда не хвалить того, что ему не нравилось. (За такую работу он платил другим.) Он был уверен, что любой, кто пойдет на улицу Эстрапад, получит удовольствие от песен Элизабет, от причудливых стенаний сеньора Гаффы, от влажной свежести, которую взбивали подвешенные к потолку большие деревянные винты, а также от ощущения ночного путешествия в доверительной, почти семейной атмосфере, которую умел создавать в «Эскадрилье» толстяк Дельбек. Было достаточно просто послать туда людей, как когда-то было достаточно заставить их открыть книгу, всего лишь открыть ее: остальное следовало в качестве бесплатного приложения.