Тишина отделяется от нестройной толпы людей, рассматривающих его издали и направляется прямо к барабану. Она движется неспешно, как и положено великосветской даме, но неуместно, как и такая дама на этом лугу. Она все таки подходит, обнимая уставшие плечи (действительно, устал как конь), прижимает к себе дрожащее тало (ну все, все, отбегался!) и закрадывается в душу... И оттуда, из тишины:
- Hу ты, паря, даешь!...
Это от сердца. Это искренность этого момента. Это он пока ничего не понял...
- Бляск, ну бывает же..!
Ага, это уже искренность прошлого момента... Значит, все не случайно...
- Вина музыканту!
Это искренность будущего момента... Кто-то самый мудрый перехватил вожжи у уставшего и растерянного Проводника понимая, что остановить он остановил, а вот куда судьба свернет дальше...
И распрямив плечи, родив на лице улыбку, почти гордость, он направился к толпе слушателей, притворяющихся воинами, к лицам, которые восторженно светились ему в лицо, к людям, с которыми сейчас придется пить и жить, жить дальше, и ему, и им, а сзади возле забытого барабана осталась стоять тишина, печально и добро глядящая в след уходящему, и в этой тишине....
В этой тишине, остающейся только сзади грезилось раскаяние. Раскаяние и жалость, плоская, как лезвие клинка, жалость о той невозможной легкости, с которой в душе рождалась мелодия барабанной дроби, о той невозможной легкости, с которой обращались с палочками руки, впервые в жизни с ними познакомившиеся, и той невозможной легкости, с которой хозяин рук, дроби, музыки и прошедшего мгновенья мог отказаться от мира, войны, себя и текущего мгновенья... Мог... А отказался только от тишины.