– Я вашего жаргона не понимаю, – сказал Артемий Иванович в ответ на обращенную к нему пылкую речь на идиш.
– Налейте ему «понималовки», – сказал густым низким голосом плечистый русский с засаленной русой бородой.
Кто-то всунул ему в руку стакан, кто-то налил в него коричневой жидкости, и вот его уже качали и бросали об низкий потолок. Артемий Ивановича смутно помнил, что перед тем, как взлететь, он произнес краткую речь, призвав всех к цареубийствам, богохульствам и кровосмесительствам, сиречь братской любви. Впрочем, к нему быстро потеряли интерес и позволили выйти в коридор отдышаться. Перекурив это дело, он отправился в дальнейшие исследования внутренностей дома. В конце коридора дверь вела в крохотную прихожую, откуда на второй этаж шла узкая лестница. Из прихожей можно было попасть также в кухню, откуда неслись неаппетитные запахи, либо в проход, шедший с улицы во двор.
– Товарищ у нас, наверное, впервые. Так вот, товарищ, слушайте сюда внимательно, ватерклозет там во дворе слева, – сообщила Артемию Ивановичу высунувшаяся из кухни молодая субтильная еврейка. – Но работает только левый. И не вздумайте заходить за угол направо, туда у нас только Яша Кранц с товарищем Вестом ходят. Там у них контора типографии «Арбетер Фрайнт» и комната наборщика. Вот вам бумаги на первое время.
Еврейка всунула Артемию Ивановичу пачку сложенных гранок, на верхней из которых было отпечатано название газеты по-еврейски.
С улицы из распахнутой двери появился старый, мешковатый бородатый господин лет семидесяти в очень дорогом, но не слишком опрятном однобортном пиджаке старомодного покроя и брелоком в виде золотой монетки на цепочке часов, свисавшем с пуговицы жилета. Он опирался на руку молодой женщины, которую отчитывал самым безжалостным образом.
– Вам должно быть стыдно держать столь грязными свои ватерклозеты, Анна! Надеюсь, вы не запустите мой собственный клозет до такого состояния. Учтите, я провожу в этом месте много времени и мне необходима чистота, чтобы я мог безбоязненно раскладывать на полу рукописи Маркса.
Пара медленно поднялась по лестнице наверх и громко хлопнула дверью.
– А где тут заседают господа социалисты? – спросил Артемий Иванович у еврейки, вернув ей бумагу.
– Они заседают в той комнате! Во втором этаже. И вы можете пройти туда!
Воспользовавшись разрешением хозяйки, Владимиров поднялся по скрипучим ступеням и дернул на себя ведущую в помещение над кухней и типографией дверь, из-за которой доносились громкие голоса. Дверь не открылась.
– Но нужно толкать! – сказала еврейка снизу.
– Да она же не открывается!
– Не дергайте! Толкайте сильнее! Вы же мужчина.
Владимиров толкнул, но дверь не поддалась, словно кто-то держал ее изнутри.
– Как будто мягким чем приперто! – сообщил Владимиров хозяйке внизу.
– Но там нет никакой мебели! Там только наши члены.
Владимиров отошел и плечом едва не высадил дверь. Кто-то с оханьем отскочил и Артемий Иванович влетел в большую комнату, плотно набитую народом. В комнате висел сизый табачный дым и пахло дешевым вином. На стенах в местах, где прорехи в обоях были наиболее видны, висели портреты Прудона, Лассаля, Маркса и того старика, которого он только что видел возвращавшимся с дамой из социалистического нужника.
Стоявшие у двери шарахнулись в стороны и Артемий Иванович упал в объятия престарелого критика здешних сортиров. Под недоуменным взглядом его подслеповатых глаз Владимиров медленно сполз по нему, как по намыленному столбу на ярмарке.
– Народоволец Гурин, цареубивец! Прямо с Парижу, – представился Артемий Иванович, поднимаясь с грязного пола и отряхивая брюки на коленях. – Сим часом прибывши от Лаврова, Тихомирова и Рач… от товарищей. Товарищи в Париже жаждут и с надеждой обращают. Все в нетерпении. Имею целью организовать на древней земле Туманного Альбиноса заготовление взрывного товару на потребности борьбы с кровавыми опричниками. Опричники зверствуют в казематах. Топят омаров. Час настал. Он же пробил!
– Вы не в вопросе, товарищ! – председательствовавший на собрании молодой человек с высоким лбом, толстыми семитскими губами и редкими топорщащимися усиками, постучал карандашом по столу, а затем обратился к девушке, сопровождавшей старика:
– Ханна! Позволь я помогу тебе проводить товарища Энгельса на трибуну! – и он помог почтенному основоположнику подняться на маленькую сцену справа от двери.
Энгельс уселся на стул, достал платок и стал отирать им лицо. В зале действительно было очень душно. Воспользовавшись тем, что всеобщее внимание переключилось на Энгельса, Артемий Иванович тоже достал свой невероятно грязный, засохший комочком носовой платок со следами лягушачьей икры и, промокнув им вспотевший лоб, оглядел зал. В зале сидели в основном молодые люди, не старше двадцати лет, все сплошь евреи, все уставились на Энгельса и шевелили толстыми губами, боясь пропустить хоть слово. В дальнем от входа углу зала Артемий Иванович вдруг заметил знакомую ему огромную фотографию, которая начисто заслоняла лицо ее обладателя, чья макушка, обмотанная бинтами, торчала над картонкой. Артемий Иванович решительно двинулся вперед, перешагивая через скамейки, но тут председатель счел нужным вмешаться и с помощью двух членов клуба Артемия Ивановича вежливо вывели на лестницу.