— Тогда зачем привязываешься?
— Пойдём, — говорит он.
В полнолуние, когда тепло, мы гуляем по крыше. Я давно нашёл лаз на чердак. О нём никто не знает. Тень скрывает меня от нянечек. Они не замечают, как хожу сюда — только ругают, когда засыпаю на уроках.
Волк не голоден. Но я всё равно представляю тиканье часов — это моя защита. Он идёт рядом, страхует. Невесомый, холодный, почти прозрачный. Не похож на призрака. Красные сосуды через кожу просвечивают. А внутри, прямо в груди, если хорошо присмотреться, можно увидеть алый сгусток. Бьётся, как сердце. Это заметно лишь при лунном свете.
— Я последний, — говорит-рычит тень. — И я должен жить.
Он рассказывает мне истории по ночам. Раньше здесь был волчий лес, волчья земля. Люди боялись этого места. Боялись оборотней и злых духов. Но знали, что так и должно быть. Волки принимали человеческий облик. Гипнотизировали, заманивали, уводили в чащу. Не из-за жестокости. Чтобы выжить.
А потом пришли охотники. Со страшным обрядом посвящения. Они отбирали мальчиков, которым исполнилось восемнадцать, вывозили в лес, давали маленький нож и… Тот, кто смог убить волка, становился охотником. Частично человеком, частично зверем. Что-то особое должно быть в генах.
Но в одну из ночей всё изменилось. Охотник обезумел, приказал отправить в лес всех детей, которые жили рядом с волчьим лесом.
— Мы всегда забирали тех, кто хотел уйти, — говорит тень, каждое слово пытается прорычать. — Кому здесь не место. Но в ту ночь… В конце остался только я. И я должен выжить. Это долг перед стаей. И наказание за то, что не умер с ними.
Всё правильно. Ванька хотел уйти. Думал, что среди нас ему нет места.
— Они тебе так важны? — спрашиваю.
— Мы друг друга ненавидели, — волк смотрит на Луну. Видно, хочет повыть, но не хватает сил. — Но мы были стаей.
Сидим так высоко, что даже сверчков не слышно. Два этажа. Но кажется, будто на вершине мира. И нет ничего. Только тишина пронизывающая, от которой в ушах звенит.
До приюта здесь был госпиталь военный. Постоянно кто-то умирал, и это никого не удивляло. Потом несколько лет голодной спячки. И вдруг волк услышал детский смех.
Он не может забрать взрослого, потому что слишком слаб. Не может уйти, не может умереть, не может сдаться.
А я не могу помешать.
Волчьи законы и волчья жизнь.
Почему-то больнее всего первая потеря. Прокалывает насквозь, вертится внутри, душу в фарш превращает. А потом игла затупляется и уже не пробивает кожу.
Матушка засыхает до неузнаваемости. Она и так худой была. Но сейчас — кожа скелет обтягивает. Ходит по коридорам, смотрит на нас пустым взглядом.
Спонсор возвращается, на уши садится:
— Я понимаю, что ты на эмоциях. И не виню за то… кофе. Но задумайся. У тебя каждый год умирают дети.
В общей комнате есть полая стена, через которую слышно разговоры в кабинете Матушки. «Слуховое окно».
Прихожу туда. Дети сторонятся, глаза отводят. Не хотят показывать, что обвиняют. Ведь я первый сказал о волке. Но всё равно пускают послушать.
— Продаст, — шёпотом говорит кто-то.
— Тс-с. Тихо.
Воспитательница присылает работников, чтобы закрасить Ванькины рисунки. Мы не даём. Стоим перед стенами. Десяток шестнадцатилетних подростков против двух маляров. Пусть попробуют разогнать.
Матушка узнаёт, выгоняет рабочих.
— Они должны знать, как себя вести! — говорит Воспитательница. — А ты им потакаешь!
Она запретила упоминать о тенях и волках. Но дети обсуждают, тайные знаки придумывают. Да и не следят за нами. Можем делать, что угодно.
В столовой ко мне подсаживается Манька-Разведчица.
— Как избавиться от волка? — с ходу спрашивает. Смотрит прямо в глаза. Смело. Не прячется, не стыдится.
— Не слушайте его, не верьте ему, — быстро говорю. — Придумайте защиту. Он слабый. Не подойдёт, если не пускать.
Манька кивает.
— Значит, всё правильно, — она кидает на стол значок металлический, из разных кусков спаянный. — Серебряный. На каждую комнату такой. А ты в отдельной…
Я смотрю. Не спрашиваю. Но Манька всё равно отвечает.
— У Воспитательницы, — ухмыляется. — Ей хахаль богатый украшений надарил. Дома не спрячет — там муж найдёт. Вот и сделала себе сейф в кабинете. А уж код узнать… Я и не такое умею.
— А спаяли как? — спрашиваю.
— Легче, чем код, — отмахивается Разведчица. — В сарае дворничихи бывшей инструментов полно. Этот хлам не трогают почему-то.
Смотрю на часы старые. До сих пор в комнате моей стоят. В детстве верил, что волк их боится. Но дело не в этом — я сам выдумал защиту. Тень просто уходит под утро. Но вера осталась. Часы несу в сарай. Действительно — полно барахла. Есть чем разрезать, заточить, спаять. К своему приклеиваю значок Манькин.