— Я не злюсь, — Барбаросса поднялась, отряхивая полы дублета от воображаемой пыли, — Но порядком заросла паутиной, дожидаясь вас, госпожа ведьма.
Котейшество фыркнула. Она не любила, когда ее называли ведьмой, хотя, кажется, имела на это куда больше прав, чем многие из «Сучьей Баталии». Что там — из всех тех сук, что толклись еще недавно в лекционной зале. В отличие от них, самонадеянных стерв, мнящих себя фаворитками адских владык, никчемных школярок, зубрящих наизусть имена демонов, она творила чары вдохновенно и легко, как полагается владычице адских материй. Может, не все у нее выходило гладко, подтверждением чему служили своры катцендраугов на броккенбургских крышах, но… Когда-нибудь она станет ведьмой, твердо знала Барбаросса. Полновластной мейстерин хексой с императорским патентом. Быть может, лучшей во всей Саксонии или… К черту! В мире! Самой лучшей ведьмой во всем блядском мире, на сколько бы мелье он там ни тянулся во все стороны!
— Можем идти? — осведомилась она нарочито суховато, — Или у госпожи еще остались здесь дела?
Котейшество мотнула головой, попытавшись шутливо боднуть ее в ответ. От этого порывистого движения тяжелый пук волос, лежавший у нее на плечах, дернулся, точно разомлевший пушистый кот, который спросонок пытается ударить обидчика лапой. Волосы у нее были роскошные, тяжелые и густые, изысканной гнедой масти, совсем не похожие на ее собственные пегие патлы. Обычно Котейшество укрощала их при помощи невообразимого количества шпилек, заплетая в строгую и тугую конструкцию — кодекс «Сучьей Баталии» не поощрял пышные прически и Котейшество боялась, что старая сука Гаста в любую минуту прикажет их обрезать, а то и сама обкорнает, вооружившись секачом для капусты.
Иногда ей, впрочем, приходилось давать им волю — как на занятиях по спагирии. Многие из сложных реакций, текущих в алхимических колбах, не любят железа и в его присутствии делаются опасны. Чтобы не гневить адских владык, на занятиях по спагирии Котейшество вытаскивала шпильки и заплетала волосы в тугой хвост, напоминавший Барбароссе дремлющего у нее на загривке кота. Иногда Барбаросса нарочно, шутки ради, ловко сдергивала с этого хвоста стягивающую его ленту — и тогда роскошные волосы Котейшества рассыпались у нее по плечам, точно грива молодой кобылы, облаком дрожащая на ветру. Только облако это было не сырым и едким, как облака, облизывающие гору Броккен на рассвете, а мягким, как пух, отдающим слабым запахом корицы, ландыша и тимьяна — Котейшество добавляла их в древесную золу, которой мыла волосы по субботам.
А еще она была единственной ведьмой из «Сучьей Баталии», которой удивительным образом шло заведенное в ковене пуританское облачение. Обтягивающим бриджам она предпочитала короткие, застегивающиеся под коленом, кюлоты, вместо грубых башмаков носила короткие сапожки с подковками, а поверх рубахи надевала не дублет-безрукавку, как старшая подруга, а колет из мягкой замши с медными пуговками. Не самое практичное облачение для улиц Броккенбурга, вынуждена была признать Барбаросса, но ей этот наряд чертовски шел, особенно когда завершала его беретом с фазаньим перышком и длинным суконным камзолом.
Несмотря на то, что все предметы ее гардероба были строги, все глухого черного цвета за исключением рубахи и шейного платка, как и предписано правилами, они не делали ее фигуру тяжеловесной и зловещей, как это бывало с прочими «батальерками». Напротив, даже облаченная подобным образом Котейшество и сама часто походила на перышко, которое трепещет у самой земли, ожидая подходящего ветра, чтобы потом мгновенно взмыть ввысь. Легкое невесомое черное перышко вроде грачиного. Сегодня оно в Броккенбурге, пойманное злым и ядовитым притяжением проклятой горы, а завтра — уже в Арнсдорфе, Волькентайне, Дорфхайне или даже Дрездене.
Она хороша, признай это, Барби. Еще два года назад ее можно было назвать миловидной, когда она, все еще чумазая и затравленно озирающаяся, похожая на маленького перепуганного хорька, вырвалась из когтей Шабаша. Год назад — просто хорошенькой. А сейчас… Она расцветает, Барби. Расцветает, как все создания Ада, в пору своего шестнадцатилетия. И уже совершенно невозможно становится делать вид, что ты этого не замечаешь.
И дело тут не в косметике или магических декоктах — поглощенная учебой Котейшество всегда уделяла оскорбительно мало внимания своей внешности, не считая нужным ее подчеркивать — дело в ней самой. Она свежа, юна, полна сил — и уверенности в том, будто может запрячь самого Сатану в карету вместо жеребца, если возникнет такая необходимость. Опасная, тревожная, пьянящая лучше чистейшей сомы[11] смесь, погубившая сотни тысяч неосторожных чертовок со времен Оффентурена, и неизбежно притягивающая к ней чужое внимание, как камень Магнуса притягивает железную стружку.
Рано или поздно… Барбаросса стиснула зубы, пытаясь загнать эту мысль прочь в темный чулан, из которого та вылезла. Уже совсем скоро у нее заведутся кавалеры и поклонники. Броккенбург — город ведьм, но и мужского люда здесь хватало во все времена, а наиболее отчаянные часто ищут внимания студенток. Как и во всех вольных имперских городах, здесь до хера богатых хлыщей, чьи брагеты[12] похожи на пустые погремушки, созданные больше амбициями их портных, чем насущной необходимостью, зато кошели набиты им на зависть. Здесь вечно ошивается до черта молодых ловеласов, способных из азарта и тщеславия соблазнить хотя бы и круппеля. Здесь все еще водятся бароны, хоть и плохонькой саксонской породы, но при собственных гербах и шпагах. В конце концов, сюда иногда спускаются из своих небесных чертогов оберы — те хоть и брезгуют человеческим обществом, но иногда не прочь сорвать соблазнительный миловидный цветок, выросший на проклятом камне…
Тебе придется иметь с этим дело, сестрица Барби. Допустим, первому ухажеру ты проткнешь печень ножом, который носишь в правом башмаке. Еще двум или трем выпустишь кишки где-нибудь на улице. Парочку придушишь удавкой или столкнешь в крепостной ров на радость пирующим там тварям. Но всех тебе не отбить — не перебить, не перерезать, не передушить. Это то же самое, что пытаться удержать крепость, которую легионы демонов осаждают одновременно со всех сторон света. Рано или поздно чья-то рука сорвет это трепещущее перышко, а тебе останется лишь смотреть на это, бессильно стискивая кулаки.
— Отчего у тебя такое лицо? — Котейшество нахмурилась, — У тебя такой вид, будто…
Барбаросса улыбнулась. Заставила себя улыбнуться, пытаясь не думать о том, как должна выглядеть ее улыбка, больше похожая на оскал демона. Котейшество была единственным человеком в Броккенбурге, научившимся не вздрагивать при виде нее, но подвергать ее выдержку испытанию лишний раз Барбаросса не любила.
— У меня подвело брюхо от голода, — буркнула она, застегивая дублет на верхнюю пуговицу, — И я голодна, как кляча, которую кормили бурьяном вместо овса. Пошли, завалимся в первую попавшуюся таверну и пожрем по-человечески.
— Никак у тебя завелись деньги, Барби?
Барбаросса позвенела кошелем на ремне.
— Одна старая подруга нынче утром подарила мне новенький блестящий талер. Кроме того, у него в компании десять медных братьев-грошей. Не рассчитывай на бламанже или чем там еще объедаются графья да оберы, но на пару тарелок зауэрбратена в ближайшей забегаловке должно хватить.
— Зауэрбратен? — Котейшество сморщила нос. Она не любила маринованное в винном уксусе мясо, что на взгляд Барбароссы было позором для всякой суки, рожденной под благословенным небом Саксонии, — Я думала, мы собирались погулять после занятий?
— С какого этого хера мы должны гулять?
Котейшество дернула плечом.
— Ты только глянь, погляди, какая славная погода на дворе! Мы можем пройтись по Печной улице, я покажу тебе пару забавных мест, а после взять мятных тянучек и посидеть в старом сквере.
— Я ненавижу мятные тянучки, Котти.
— Я знаю. И ты ругаешься как сапожник всякий раз, когда я их покупаю. Так что каждая из нас сможет заняться любимым делом. Ты сможешь ругаться, а я — есть тянучки. А еще в том старом сквере есть один чудный фонтанчик с особенным механизмом, я непременно должна тебе его показать! Заговоренные демоны внутри пропускают через себя воду, отчего она пахнет то медом, то соленой карамелью, а вечером…