Прошло почти три десятка лет после тех радостных и тяжёлых дней. Сыновья выросли. Давно получили хорошее образование, купили себе квартиры, а он теперь ездит к ним в гости…
Решив принять ванную, Барчук разделся и включил воду. Все было в сплошных зеркалах, и со всех сторон на него смотрел обнаженный пожилой мужчина, со стройной, словно у юноши, фигурой. Живота не было, а накачанной груди могли бы позавидовать многие девочки, как любил шутить он в молодости. Его бабушка по маме была донской казачкой. В память и в дань уважения предкам своим он не носил цепочек, и тело было чисто от татуировок. Цепочка и цепи – символ рабства и зависимости. В его роду таких не было. Все рождались свободными и свободными уходили. Татуировки – символ принадлежности кому-то или чему-то. Он принадлежал только себе. Начальники не любили его за это, но терпели. Он и сам старался своим подчиненным не быть начальником. Прощал им всё, кроме «стукачества». Жизнь сама сделала коррективы на его теле, заменив татуировки множеством шрамов. Их было столько много, что тело походило на карту. Это, пожалуй, и была карта! Карта памяти всей его жизни…
Каждой отметине на теле соответствовала отметка на глобусе. Он их зарабатывал по всему миру. Не был, пожалуй, только в Гренландии и Антарктиде. Лишь из последней своей «прогулки» он не привез шрамов на теле, но привёз их в душе…
Часть II. Снайпер
…Ногу, словно в неё вонзилась игла, пронзило острой болью. Барчук нагнулся от внезапно нахлынувшей боли. Пуля вошла в дерево. Точно в то место, где только что находилась его голова. Снайпер. Даже скорее двое, ведь они работают парами.
– Тебе опять повезло, – хлопнув по плечу, улыбнулся его друг, – сейчас мы их выловим.
– Не опять, а снова, – улыбнулся в ответ он, – только без глупостей, не лезьте ни во что.
– Ты же заешь, всё будет хорошо…
– Знаю, поэтому и говорю.
Через полтора часа снайпер, вернее, снайперша была перед ним. Напарницу взять живой не удалось. А эта была молодой красивой женщиной с несуразно взъерошенной короткой причёской почти белых волос, которая совсем не шла к её милому, ещё почти юному лицу. Так и есть, двадцать восемь лет всего, если документы подлинные.
– Лабс вакарс! – произнёс он гостье, словно вонзившись взглядом в её глаза.
– Добрый вечер, – ответила она, отведя взгляд.
– Что в Латвии совсем для вас дел не осталось, раз поехали сюда?
– А у вас в Москве?
– Вот эта деревня, за полесьем ещё одна, они до революции принадлежали моему прадеду. Вон там, на погосте, лежат останки почти трёх десятков моих предков. По сути, я их защищаю. Эти места издревле были русскими. Здесь никогда не говорили на других языках, и убивать людей за то, что они и дальше хотят говорить на языке своих предков, ни у кого нет права. Двадцать первый век на дворе, а не средние века. Да и не москвич я. Вернее, теперь не москвич. Государство сделало меня бомжом, я теперь гражданин Болгарии. Благо там ещё остались нормальные правители.
– Я отвечать ни на какие вопросы не буду.
– Только на один ответь. Жить хочешь?
Тишина. Тишина, словно громом наполнила паузу. Молчали все. И она, и его друзья. Они уже знали, что если он чего решил, то лучше не перечить. Поэтому все просто занялись своими делами.
– Я много раз повторять не буду.
– Ну, хочу, – словно неуверенно произнесла она.
– Тогда пошли.
Было уже сумеречно. Он провёл её до ближайшего полесья.
«Россия там, если хочешь жить, иди туда, перейдёшь границу, сдашься. Я предупрежу. Пройдёшь пару формальных допросов, и тебя отпустят. Поедешь на родину и будешь жить. Только не попадайся больше мне и моим. Вот как-то так. В этой жизни у каждого человека должен быть шанс, и я тебе его даю, дочка, только сделай правильный выбор», – с этими словами он отдал ей документы и пистолет с вынутой обоймой. Затем протянул обойму… «Прощай!» – он повернулся и пошёл к своим. За спиной сухо щёлкнул затвор. «Ещё одна дура, что же вам неймётся в спину стрелять? А могла бы жить да жить, деток рожать. Дура, ей Богу дура», – подумал он, не оборачиваясь, продолжая спокойно идти дальше. За спиной послышался звук падающего тела. Его друзья не промахивались никогда… Господи! Когда же закончится человеческая дурость? Когда люди станут людьми, а не скотами, желающими только одного – убить себе подобного? Устал. Устал я от человеческой дурости. Хотя я сам такой. Такой, как все…
Барчук наполнил ванную водой, и под её шум пришло ещё одно из воспоминаний о недавних событиях.