Вот тот степенных барин с округлённым брюшком и лысиною в медный пятак, одетый в суконный сюртук с узкими рукавами, вовсе не предлагал половины жизни, а между тем будет сколько ему угодно целовать эти вишенки и этот девичий румянец, и даже к большому удовольствию обладательницы их, никак не рассчитывавшей на такую прекрасную партию.
А! И ты имеешь знакомых! Вот я тебя вижу, сияющего тщеславием и вместе конфузом; ты ведёшь под ручки двух хорошеньких девиц, верно, кузин своих, воображая, что на тебя теперь смотрит вся ярмарка. Славная степень родства, позволяющая соединить простоту сестринских отношений с любезностями ухаживанья. Всегдашняя возможность незаметного перехода от одних к другим всегда откроет ей шанец, за который можно безопасно отступить перед опасностью.
Ты широко раздвинул согнутые кольцом руки и торжественно несёшь на них молоденькие, лёгонькие ручки; ты ещё не дожил до той степени самообладания и опасности, когда человек уже не боится бесцеремонно прижимать к своей груди доверившиеся ему девичьи ручки. Ты вообще ещё очень юн и невинен. Ты, я вижу, ещё считаешь необходимым без устали занимать своих дам, рассыпая любезности на обе стороны; ты ещё внутренно мучаешься собственною ненаходчивостью и скудостью сюжетов для разговора, ещё с болезненным напряжением стараешься не отдавить дамам их платья. Милый друг! Теперь всё это давно нам смешно; мы нисколько не стесняемся, если дамам не нравятся те отрывочные, полунасмешливые, полуобдуманные фразы, которые иногда спалзывают с нашего пресытившегося языка; нисколько не конфузимся, если безобразно длинные подолы дамских платьев попадают нам под ноги. Мы ведь не просим их опираться на наши руки и искать нашего общества. Странная эта молодость! Чего она конфузится? Я думаю, оттого, что по неопытности своей считает всё и всех гораздо лучше, чем они на самом деле, и поэтому требует от самой себя всех воображаемых достоинств человека. Постой, поживи, узнаешь, что все мы люди, все человеки, и станешь, как другие, цинически скалиться на мир.
Пусть читатель не сетует на меня за это долгое отступление и не считает его за ненужные ему субъективные воспоминания автора. Какой бы был в них интерес, если бы они были только его личные чувства. Но нет, прогуливаясь на свободе по разряженной толпе панского ряда, я и теперь встретил столько фантазёров студентиков всех положений и нарядов, столько изумляющихся детей всех возрастов, что мои воспоминания о былом могут служить читателям верною картиною настоящего. К несчастию, я теперь видел не одно только то, что мне было заметно в прежние годы. В мозгу моём прибавился какой-то новый оптический инструмент с весьма отчётливыми, но тёмными стёклами. Он хватает глубже и дальше моих свежих юношеских глаз, но всё, что он мне показывал, было так грустно и так мало мне желательно. Он показал мне, например, что эта обворожительная молоденькая красавица в грациознейшем костюме, обращающаяся с очаровательной улыбкой и каким-то сердечным жаром к бородатому заграничному франту — с такими же точно прелестными наигранными улыбками и с таким же непотухаемым искусственным жаром разговаривала со всеми пятьюдесятью кавалерами, подходившими к ней в это утро. Он показал мне, что муж этой крушительницы сердец — честный и небогатый малый, вечно находящийся на работах, сидит теперь по уши в долгах, а два ребёнка его целую неделю не мыты кормилицей.