По-видимому, все согласились с этим замечанием, потому что никто ничего не возразил. При наступившем глубоком безмолвии слышен был только дрожащий гул пламени, бежавшего вверх из трубы, да трепетанье неплотных ставень, шатаемых неугомонною вьюгою, которая, устав беситься по пустым холодным полям, врывалась по временам в узкие проулки села и неслась через них как дикий конь, неистовым ржанием и топотом оглашая ночной воздух. Но хотя сердце наше ещё инстинктивно замирало при её злобных стонах, слишком нам памятных, однако мы без робости думали о прошлых ужасах, чувствуя радостную безопасность в этой жарко натопленной избе, среди этой свежей соломенной груды, рядом с пылавшей и блестевшей от зарева печью. Тщетно рвалась к нам седая ведьма, мучившая нас так долго в снежной степи, тщетно царапалась и стучала она в окна, словно требуя нашей выдачи и плача от бессильной злости… Мы не боимся её и не дадимся ей, с нами теперь тепло и свет, и добрые люди и Божьи иконы под святыми лампадами.
— Добро здравствовать, хозяин и хозяйка! Бог помочь честной компании! — приветствовал всех наш извозчик Степан, входя вслед за Аполлоном в избу и кланяясь на три стороны после обычных крестных знамений. Старый дед ответил ему тем же, бабы молча поклонились, молодой купчик проговорил: «Наше вам»; только Иван Николаич сидел неподвижно, как истукан, тараща на вошедшего бессмысленные оловянные глаза.
— Что, барчучочки мои махонькие, согрелись? — весело обратился к нам извозчик и, присев на корточки с такой дружелюбной улыбкой, так осторожно обмёл наши плеча. — Ишь, притулились как к огоньку, да к соломе… Словно вот два орешка в скорлупке. Небось, теперь вам тепло, паренята! А то было я, дурак, совсем вас заморозил. Ну, да теперь отдышите, ничего.
Он ласково погладил по голове сначала меня, потом брата своею широкою тяжёлою ладонью.
— Эка, мужлан, куда лезешь! — грозно вскрикнул Аполлон. — Что ты места-то своего не знаешь? Тоже с лапами своими мужицкими суётся; небось, они у тебя с Покрова не мыты, а ты ими за господ браться смеешь! Ах, дура, дура, вот уж подлинно неуч, однодворец!
Степан наш встал несколько сконфуженный.
— Ты не бранись, Петрович, потому что я делов твоих не знаю, а я, конечно, по своему, по мужицкому рассудку поступаю. Коли не след, так и не след; тебе, вестимо, лучше знать. А вы, господа, на меня, дурака, не сердитесь… Потому я спроста… — Он пошёл к столу и сейчас же опять повеселел. — Вот тебе и вольная водка, купцы! Вот тебе и дешёвка! — сказал он, разводя руками и приятельски покачивая головой Ивану Николаичу. — Двугривенный как и не бывал! — Иван Николаич не моргнул глазом и продолжал упорно глядеть на стену, словно и не видал извозчика. — Эх, купцы мои славные, — продолжал между тем тот, улыбаясь и прищёлкивая языком. — Там у Феликста цаловальничиха важная баба! Жирная, пьяная ладья! Да что же я оспод-то своих с приездом не поздравлю? — спохватился он, видя, что его никто не слушает. — Они меня за это, старика, чайком напоют… Я, признаться, к этому привычен, с купцами езжал, так завсегда, бывало, пивал… Так, что ли, барчуки любезные?
— Вот погоди, Степан, мы сейчас станем чай пить, так и тебе дадим, — отвечал один из нас.
— Эка столб бесчувственный! — ворчал между тем наш дядька, с невыразимым презрением оглядывая Степана, и даже прекратил для этого развязывание складней. — Ведь нахлестался раз в кабаке, куды уж тебе тут чай распивать. А вы, господа, будто и маленькие, прогнать его, пьяницу, не прикажете…
— Эй, Петрович, что же это, брат, так? В своём селе да за пьяницу? — добродушно возражал извозчик, ещё более сердивший Аполлона своим крайним незлобием. — А ты лучше не ругайся! И вы уж меня, господа, простите, Христа ради; коли я достоин, так пожалуйте меня стаканчиком, а коли не достоин, так хоть двумя жалуйте.
Публика громко рассмеялась.
— Какой ты извощик? Тварь ты, а не извощик, — уверял его Аполлон.
— Ну, Петрович, этого ты не говори, ести извощики покислее меня. А мы ездоки как есть самые настоящие. Особливо на пассажиров, куды как я востёр. Ты мне только его, братец, укажи, а уж я его везде вытравлю. Я ведь тоже игла! Ты вот примерно хоть и стар, а на штуках я тебя, должно, не моложе.
— Ну тебя совсем, навязался, прости Господи! — ворчал Аполлон, отворачиваясь с гневом к своему погребцу.
Степан между тем продолжал:
— Вот, небось, ты мне теперь не предъяснишь, что всего на свете пьянее? Ты, может, думаешь — штоф; а я тебе скажу — шкалик. А отчего шкалик? Оттого, что вот выпил я намедни половину штофа — не опьянел. Выпил ещё косушку — опять ничего, пошёл в кабак, добрал шкалик — от шкалика и зашумело в голове; стало, он всех пьянее. Теперь завсегда буду шкалик пить.